Виктор Розов - Удивление перед жизнью. Воспоминания

Очерк излагал трогательную историю. В Новосибирске у студентки пятого курса медицинского института стало гаснуть зрение. День ото дня хуже. Она должна была оставить институт, но ее подруга стала заниматься с ней на слух и довела до государственных экзаменов. Девочка закончила институт, и, после того как, безнадежно больная, побывала у бесчисленного количества врачей в разных городах, приехала она в Москву и в глазной клинике, что на улице Горького, ей верно поставили диагноз, сделали операцию и вернули зрение.

Я читал статью и плакал. Может быть, оттого, что девочке помогли все, а мне никто не помогал. И вот с этими-то моими слезами сострадания и умиления вытекли моя безнадежность и озлобление на жизнь.

Злоба – непроизводительная эмоция. Злой может творить только зло, хотя бы самому себе. И в уме моем сразу же возникла пьеса, можно сказать, от начала до конца. Я написал ее в три недели. И писал уже не ради денег, а в свое собственное удовольствие. Еще не дописав пьесу до конца, я отправил текст в Алма-Ату в театр и вскоре получил от Сац письмо с одобрением: дописывайте и присылайте.

Эти три недели работы, хотя в моей бедной жизни ничего не изменилось, были днями больших удовольствий. Я мало выходил из комнаты и все грыз сухой урюк, большая коробка которого оставалась после поездки в Среднюю Азию с покойным для меня театром ЦДКЖ.

Совсем забыл сказать: мне в это время было около тридцати шести лет. Возраст почтенный, но я совершенно не ощущал его. Мне казалось: я молодой человек и у меня еще все впереди.

Когда-то давным-давно, когда я учился на втором курсе, театр наш выехал на гастроли в Воронеж. Стояло роскошное жаркое лето. Мы много купались в реке Воронке, гуляли в парке Сельскохозяйственного института на окраине города, да и здание театра, в котором проходили гастроли, находилось в городском саду. На гастролях всегда свободного времени уйма. Ни уроков, ни репетиций, только спектакли.

Однажды, не помню уж в силу каких обстоятельств, укрываясь от палящего солнца, я стоял с актрисой Юдифью Самойловной Глизер в тени раскидистого дерева и, развлекая мою уважаемую собеседницу, смеясь, рассказал, как только что сидел вот на той скамейке, ко мне подошла пожилая цыганка и предложила погадать по руке. Я не люблю гаданий, не верю в них, но, может быть, не люблю оттого, что где-то, видимо, в самой глубине своего существа, боюсь их. Предреки мне какую-нибудь гадость, еще осядет она в душе и будет болтаться там ненужной мутью. Верь не верь, а вдруг?.. Нет, не люблю и не хочу гадать. И в приметы не верю, и в сны. И если иду из дома по важному делу и что-то забываю, то немедленно возвращаюсь. И если вижу явно дурной сон, с той же легкостью не обращаю на него внимания. И действительно, ничего не сбывается. А чему быть, того не миновать, хоть снись тебе одни пирожные и любого цвета кошки пусть дорогу тебе перебегают. И я не хотел услуг гадалки. Но вы знаете цыганок. Она не отходила и сыпала какие ни попадя слова, уговаривая. Тогда я достал из кармана рубль, дал ей и еще раз отклонил предложение. Цыганка подхватила деньги, сказала: «Спасибо, дорогой!» – сунула мой желтенький рубль в бездонный карман широченной юбки и со словами: «Ну, слава Богу, и брехать не надо!» – исчезла.

– Вот видите, Юдифь Самойловна, разве можно верить гадалкам! – заключил я рассказ.

Глизер молчала. И вдруг как-то задумчиво произнесла:

– Я умею гадать по руке.

Я не мог понять, шутка это или всерьез. Но по спокойному лицу собеседницы, по ее каким-то печальным глазам я понял – не шутка.

– Погадайте мне, – дерзко сказал я.

– Нет, не буду.

– Почему?

– Не хочу. Иногда видишь такое – сказать страшно.

– И скажите! Я же не верю в гадание.

Глизер сопротивлялась, я настаивал.

– Хорошо, – наконец согласилась Юдифь Самойловна, произнеся это слово уже каким-то спокойным и почти пустым тоном. – Дайте руку.

– Левую? Правую?

– Все равно.

Она взяла протянутую мной ладонь, глянула на нее без особого напряжения и через несколько секунд опустила.

– У вас будет трудная жизнь. Может быть, вы умрете молодым. Но если выживете, жизнь сложится интересно и даже счастливо.

Я видел, как ей неприятно и мучительно говорить эти слова. Она добавила: «Пора идти». И ушла.

И я забыл ее слова. Вспомнил я их спустя десятилетия, когда судьба моя обернулась светлой стороной. Вспомнил и поразился точности ее предсказания. Как я уже писал, в войну молодым я лежал в палате смертников целый месяц и должен был умереть. В тридцать шесть лет пошла моя первая пьеса – и сразу чуть ли не в ста театрах страны. Я сделался драматургом.

Что видела Глизер на моей ладони? Может быть, действительно наши судьбы написаны на ней или на звездах? Не уверяю, но и не отвергаю категорически. Но, как и раньше, гадания не люблю, да с тех пор ни единого раза и не гадал. А теперь и гадать нечего. И в приметы совершенно не верю. И в сны. Суеверие. Вера всуе.

Вторая часть гадания Юдифи Самойловны Глизер начала сбываться в марте 1949 года.

Пьеса «Ее друзья» закончена. Кому бы ее показать? Перебираю в уме всех знакомых в театральном мире. Не нахожу, к кому не совестно было бы обратиться. Вспомнил! В Детском театре работает Тарас Дмитриевич Соловьев, бывший актер Театра Революции, игравший Жадова в спектакле «Доходное место», поставленном В.Э. Мейерхольдом. Он играл эту роль столь вдохновенно, что по праву делил шумный успех с самой Марией Ивановной Бабановой – Полинькой. И человек был открытый, общительный, ясный.

Завернув в газету свою рукопись (о перепечатывании не могло быть и речи, на это требовались деньги), я отправился на площадь Свердлова. Служебный вход в ЦДТ – со стороны улицы Пушкина. Я сунулся туда. Трепещу. В полулепете спрашиваю вахтера: не могу ли я увидеть актера Соловьева? После каких-то выяснений разрешает пройти.

Соловьева я не видел, по-моему, с довоенного времени. Встретились.

– Здравствуйте, Тарас Дмитриевич!

– А, это ты. Здравствуй, Виктор. – Дружески, как будто вчера виделись.

– Я написал пьесу…

– Да ну!

– …Хотел бы, чтобы вы ее послушали.

– Когда?

– Сейчас.

– Сейчас?

– Если у вас есть время.

– Собственно, милый, времени у меня нет. – Тарас Дмитриевич взглянул на часы. – А она длинная?

– Нет, не очень.

– Экая досада… И ты знаешь, у театра репертуар сверстан уже на весь год. Так что…

– Да я вам просто так хочу почитать…

Нежелание слушать мою никому не нужную пьесу было сломлено его человеческой деликатностью.

– Ну ладно. Только, знаешь, я послушаю один первый акт. А то меня время поджимает, на радио спешу… Запись.

– Хорошо, – обрадовался я.

– Пошли в мою гримуборную.

Когда я кончил читать первый акт, Соловьев как-то странно и таинственно произнес: