Мизиа Серт - Пожирательница гениев

Теперь все кончено. Бог взял ее у нас. Знаю, что ты, как и я, не вынес бы объяснений о том, кто что сказал или сделал в эти последние недели.

Мы жили, настолько ослепленные болью, что в этот страшный туман нашей памяти некоторые из друзей могли вложить, что им угодно… Не все ли равно? Единственная истина заключена в наших сердцах, в твоем и моем. Но знаешь, почему я испытывала насущную потребность написать тебе это письмо? Из-за одной фразы, одной простой, одной только коротенькой фразы, которую ты произнес очень просто и которая так меня удивила, что я онемела, Ты, конечно, об этом не помнишь. О, это такая малость! Ты просто сказал: «В сущности, если бы ты действительно меня любила, то не позволила бы уйти!..»

На это я должна была когда-нибудь ответить. Теперь, когда это сделано, надеюсь, тебе никогда не придет в голову задать мне подобный вопрос…

Почему смело и великодушно не принять то, что я тебе дала, потому что любила?

Солемский отшельник — Реверди — Феномен Пикассо — Ответственность художника — Гибель Макса Жакоба — Последние годы Серта

Теперь, когда глаза не позволяют мне читать, играть и делать тысячу других вещей, цену которых я узнала с тех пор, как они стали невозможными, мне часто случается подолгу мысленно блуждать в прошлом. Занятие совсем новое, так как бездействие противно моей натуре. Я всегда интересовалась настоящим и будущим, а не тем, что уже минуло. На предшествующих страницах я пыталась объяснить, как моему сердцу никогда не удавалось согласиться, что любовь может иметь конец. Оно никогда не умело наслаждаться «сладким очарованием прошлого»…

В долгие часы вынужденных размышлений мне случалось выстраивать своего рода шкалу ценностей трех поколений, современницей которых я была. Как любопытна эта шкала в эпоху, когда мир движется все быстрее и быстрее! Вместе с этим ускорением родился неожиданный феномен: знаменитый суд истории, чей закон требовал столетий, чтобы вынести свой вердикт о подлинной ценности художника, тоже оказался затронутым этой болезнью акселерации.

Если понадобилось почти три века, чтобы отнести Эль Греко [295]к числу великих, целый век, чтобы увидеть нудность Буало [296], то пятидесяти лет уже оказалось достаточно для признания великих композиторов-роман-тиков, а картины импрессионистов появились на стенах музеев уже к концу лишь одного поколения…

Что же касается Пикассо, он стоил дороже Ренуара в том возрасте, когда еще сам не был уверен, чего хочет. Сегодня называют гением поэта, прежде чем он научится орфографии.

От этой стремительности, с которой движется время, родилась непостижимая возможность выстраивать шкалу ценностей с соответствующей быстротой. Двадцатилетние, даже с самым причудливым воображением, не могут представить себе количество «знаменитостей», превратившихся в пепел на протяжении моего существования.

Однако в этом торопливом веке еще есть люди, которые достигли зрелости, не получив тысячной доли заслуженного признания. Я в первую очередь думаю о таком поэте, как Пьер Реверди [297]. Знаю, что свет, который он ищет, никогда не был светом прожекторов. Однако произведения его опубликованы… А он остается почти неизвестным. В то время как книги Сартра [298]в первый же год их появления были переведены почти во всем мире.

Реверди предпочитал оставаться в тени и предаваться размышлениям. Его имя тем не менее однажды займет свое место на самой вершине шкалы.

Я познакомилась с ним в 1920 году. Совсем молодой, он был уже навсегда ушиблен жизнью. В нем, в котором глубоко христианское смирение причудливо соединялось с неистовым бунтарством, почти физически ощущались постоянные терзания души. Очень скоро мы стали друзьями… Не знаю, что привлекло его в моей неугомонной жизнеспособности. Быть может, он видел во мне воплощение удачи.

Тридцать лет протекло с нашей первой встречи. Я считаю Реверди одним из самых великих из ныне живущих поэтов.

Он обладает неширокой известностью, но подлинным талантом. Как ни странно это может показаться, я не уверена, что слава доставила бы ему радость: она — слишком броская одежда, а стало быть, на его взгляд, вульгарна. Восторг толпы не излечил бы от сомнений, постоянно терзающих сердце Реверди. Он всегда искал одобрение и восторг в самом себе. Вера инстинктивно заставляли его избегать рукоплесканий… Однако с самого начала нашего знакомства он, со свойственной ему добротой, придавал некоторое значение тому, что мне нравились его книги:

«Мне так хотелось поскорее узнать, как Вы отнеслись к моей книге, — писал мне Реверди. — Боялся, что она Вам наскучит. Она может наскучить, если не проникнуть глубоко в тот смутный и мрачный источник, из которого возникла. Счастлив, что она Вас тронула и что жизнь, ее породившая, и искренность, которая заменяет в ней талант, близки Вам. По Вашему письму я понял, что Ваша жизнь, такая блестящая, имеет и свои мрачные стороны и что горечь ведома и Вам. Думаю, что ничто на этом свете не способно избавить нас от них совсем. Вы почувствовали в эти мгновения истину, которая делает живой человеческую душу… Если мое посвящение попало в цель, то знайте, я написал его в момент глубокого внутреннего волнения утром в полумраке моей кельи [299]. Благодарю Бога, что оно Вам передало немного того чувства, которое рвалось к Вам из моего сердца…»

Я счастлива, что помогла Реверди осуществить его заветное желание поселиться в Солемском аббатстве. Он все реже и реже приезжал в Париж. В одиночестве и сосредоточенности он создавал свои поэтические произведения и продолжал познавать собственное сердце и Бога. Он был безгранично благодарен за то немногое, что он позволил мне сделать для него [300].

«…Я так люблю Вас, — писал мне Реверди из Солема. — Думаю о Вас с такой нежностью, о какой Вы и не подозреваете. Иногда одна сказанная Вами фраза, одно слово вновь звучат в моем сердце, и тогда вместе со счастьем приходит горечь от того, что я не могу Вас обнять, положить свою руку на Вашу, не могу Вас увидеть. Сколько раз я проклинал препятствия, которые разделяют нас, мою чрезмерную чувствительность. Мне чужд свет, мне трудно выносить людей, Вас окружающих, среди них я ощущаю себя глупцом. Вы несколько раз упрекали меня, что я так редко вижусь с Вами. Но Вы не думали, что мне хотелось, чтобы Вы были только со мной и что надо было бы сразу всем пожертвовать. Дорогой, нежно любимый друг, знайте, что в мою жизнь, которая не перестает быть скрытой пыткой, Вы принесли что-то тяжкое — счастье, а с ним и страдание, — так как нельзя по-настоящему любить не страдая, а Вы принадлежите к тем, кого я люблю до боли. По Вас тоскуют мои руки, губы, мое сердце. Вы — часть моей жизни…»