Мизиа Серт - Пожирательница гениев

Единственным счастливым днем недели был четверг, когда, сопровождаемая монахиней, я ездила к Форе, который давал мне уроки фортепиано. Осталось загадкой, почему мачеха, обычно окруженная посредственностями, выбрала в учителя этого исключительного музыканта. Он страстно увлекся нашими занятиями, а его удивительные уроки дали мне такую глубокую любовь и знание фортепиано, что всю жизнь играть на нем доставляет мне огромную радость.

Первый раз Форе увидел меня в Вальвене, где отец купил дом рядом с домом Малларме. Он услышал, как я играю, когда мне было шесть или семь лет, и был так поражен, что попросил родителей доверить ему мое музыкальное образование. Это одна из больших удач моей жизни. Его уроки главным образом заключались в том, что он играл для меня. Форе быстро понял, что я легко схватываю и запоминаю все нюансы его искусства. По одной излюбленной им фразе из сонаты Бетховена я поняла раз и навсегда, что такое вдохновение.

Доброта Форе, радость, которую я читала в его глазах по мере того, как делала успехи, были единственной светящейся точкой в мрачном туннеле, каким мне представлялось пребывание в Сакре-Кёр.

Одно воспоминание отмечает шестой год в монастыре. Поздно ночью меня разбудили. Одели и, ничего не объясняя, повезли к отцу на улицу де Прони. Дом был заполнен людьми, говорящими тихо и благоговейно, как в церкви. Умерла мачеха. Меня силком потащили в комнату усопшей. Я дрожала от страха. Первый раз в жизни я увидела смерть.

— Поцелуй ее, — сказал, рыдая, отец.

У меня стучали зубы. Я чувствовала, как кровь стынет в жилах. Пришлось подтолкнуть меня к кровати. Страх, который я испытала, целуя ее, помню до сих пор. Она, мертвая, пугала меня еще больше, чем живая.

Отец относился к смерти так же, как и я. Мысль провести ночь возле покойной жены была для него так невыносима, что он попросил побыть вместе с ним маркизу де Говилль. По правде говоря, она была его любовницей…

Я совершенно уверена, что отец ни в какой мере не считал это неуместным и неприличным. Так же, как после смерти моей матери он убежал из Петербурга и искал убежища у мадам Натансон, так и теперь он бежал от смертного ложа своей второй жены к мадам де Говилль — таким уж он был. Спустя некоторое время отец женился на ней.

Мачеха завещала мне триста тысяч франков и все свои бриллианты. Деньги я получила, выйдя замуж, но бриллианты, прекрасные солитеры, присвоила маркиза. Что касается отца, то, женившись, он переехал к ней на улицу де ла Помп, оставив дом на де Прони детям мадам Натансон.

Теперь раз в месяц я приходила из Сакре-Кёр на улицу де ла Помп. Новая мачеха быстро завоевала мое сердце. Она разговаривала со мной с нежностью, в которой я так нуждалась, и я страстно ее полюбила. Из монастыря посылала ей письма, полные обожания.

Нашу корреспонденцию, естественно, проверяли. Меня вызвала одна из настоятельниц. Перед ней лежало несколько листков, на которых я узнала свой почерк. Глядя на меня своими добрыми глазами, она очень мягко сказала: «Дитя мое, только Бога можно так любить. Будьте осторожны. Если вы будете и дальше в жизни так любить, это убьет вас».

Вскоре мне пришлось расстаться с мачехой, так как родители уехали в Брюссель, где и обосновались.

Мне было в ту пору около двенадцати лет, и до четырнадцати я не имела с ними никакой связи. Отец после своей поспешной женитьбы предпочел быть подальше от Парижа. Я уже не выходила из Сакре-Кёр даже раз в месяц. Из этого периода моей жизни вспоминаю только увеличивающуюся страсть к музыке, которой всецело посвятила себя… Все другие занятия наводили на меня смертельную скуку.

Конфликт с мачехой — Бегство в Лондон — Возвращение в Париж — На балу в королевском дворце — Брак с Таде Натансоном

Когда я вновь встретилась с мачехой, то с трудом узнала в ней женщину, которую так любила. У маркизы де Говилль всегда было пристрастие к ликеру. Постепенно оно превратилось в настоящий алкоголизм. С утра вместо завтрака она пила большой бокал шартреза, макая в него хлеб. Одновременно с тем, как развивалась ее склонность к спиртному, росла неприязнь к моим братьям, для которых она стала свирепой мачехой. Бедного Эрнста после бурных домашних сцен поместили в исправительный дом, потом в военную школу, откуда отправили в Индокитай.

Сипа, которого недуг избавил от подобной участи, стал козлом отпущения для нашей мачехи, относившейся к нему беспощадно.

Отец, целиком поглощенный работой и светской жизнью, не имел понятия об участи, уготованной его детям. Такова была атмосфера в доме, куда я приехала на летние каникулы. Драма не замедлила разыграться.

Предлог был пустяковый. Мачеха дала мне маленькое колечко, принадлежавшее ее ребенку от первого брака. Однажды, когда я мыла руки, оно соскользнуло в умывальник.

Катастрофа обнаружилась за столом. В гневе мачеха наговорила мне такие мерзости, что, потеряв над собой контроль, я бросила ей в голову тарелку и убежала.

Немного погодя, укрывшись в зимнем саду, я услышала, как рядом в гостиной говорят, что меня пошлют в исправительный дом. Кровь бросилась мне в голову.

Все смешалось в сознании. Только одна мысль оставалась ясной и все более и более неотвязной: бежать, бежать во что бы то ни стало, любым способом покинуть навсегда этот дом, где я ощущала одну ненависть. У меня быстро сложился план. Прежде всего, нужны деньги. Я тут же подумала о старом друге отца, у которого была дочь моего возраста и который всегда питал ко мне слабость. Он был португальским консулом. Не колеблясь, я посвятила его в свой замысел и попросила четыре тысячи франков.

Как я сумела этого добиться? Как смогла убедить его? Когда он понял, как я глубоко несчастна, как твердо мое решение, то дал мне деньги и обещал все хранить в тайне.

В полночь, когда гостиная была все еще полна людей, я незаметно покинула дом, захватив только маленькую сумку с самым необходимым.

Улица внушала мне дикий ужас. Несмотря на то что ночь была относительно светла (стоял сентябрь), я боялась всего и особенно — быть пойманной. Но ни минуты не думала о том, чтобы вернуться. Шла и шла, пока не достигла маленькой рощи, где решила укрыться. Вскоре услышала приближающиеся голоса и не смела пошевелиться. С отчаянно бьющимся сердцем, свернувшись калачиком, замерла в своем убежище, как загнанный заяц. Наконец, решив, что опасность миновала, дрожа от страха, снова пустилась в путь по дороге к Антверпену. В пригороде, в первом попавшемся маленьком отеле попросила дать мне комнату. Вот там я и познакомилась с клопами… Рано утром на трамвае уехала в город. Ноги у меня были стерты до крови.

В Антверпене я села на пароход, плывущий в Лондон. Лондон — цель моего путешествия. Англия казалась мне идеальным местом, где можно спрятаться. Море, разделявшее меня с семьей, внушало чудесное чувство безопасности. Не помню, кто дал мне адрес семейного пансиона на Кэйппел-стрит. Во всяком случае, я направилась прямо туда. Он оказался чрезвычайно чистым и приличным. Хозяин не задавал вопросов, а моей главной заботой было как можно быстрее обзавестись пианино, которое могло поместиться в моей маленькой комнате. Я совершенно никого не знала в Лондоне, и это давало буквально завораживающее чувство свободы: улица была для меня неистощимым источником опьянения.