Наталья Дардыкина - Откровения знаменитостей

— Аксиома проста. Когда мужчина поймет женщину, а женщина — мужчину, все будет хорошо. Но это никогда не происходит. Это и невозможно. В этом и есть радость жизни.

— Радость — в преодолении различий или в несовпадении?

— Конечно, в несовпадении. В этом есть радость страданий — сердца закон непреложный. Отсюда и творчество проистекает. А если ты будешь всем ублаготворен и спокойно лежать, может быть, и станешь более здоровым, но все будет тускло! Пока мы, женщины и мужчины, как кремни, высекаем друг из друга искры, мы живы!

— У вас бывают и с новой любимой женщиной схватки?

— Конечно, я отношу себя к мужчинам. Ведь тут дело не в противоречиях — идет столкновение разных миров. Я же не требую — делай так, как я хочу. Упаси Господь! Давно перестал быть тираном.

— А тиранствовал?

— Каждому мужчине свойственна тирания. А тиранов либо иногда убивают, либо мужчина после тирании приходит к спокойной мудрости, когда понимаешь: чему суждено быть, то и случится. Если женщине суждено тебя разлюбить и уйти от тебя, разлюбит и все-таки уйдет. Если будешь запрещать ей что-то, она все равно сделает по-своему, и негатив от запретов перерастет в критическую массу, и случится ядерный взрыв. Финал очевиден. Каждый должен жить своей жизнью. Не мешать другому жить по-своему.

Так философски завуалировал писатель разрыв с матерью Кости и Сони. Он сидел в угловом стыке огромных окон. Купались в ярком свете дня пурпурная майка и куртка, подчеркивая триумфальную успешность писателя и общественного деятеля, его спокойное достоинство. Он смахивал на римлянина, выигравшего битву. Деревянными японскими палочками ловко подхватывал кусочки помидоров и огурцов, разрушая салатный натюрморт. И у меня почему-то вырвалось:

— Вы как Понтий Пилат. Понимаете человека, не мешаете ему оставаться самим собой, но не станете переживать, если женщина потерявшая вас, будет мучиться, как на Голгофе. Ведь, по Библии, Голгофа — это Лобное место. А вы, Понтий Пилат, с новой женщиной сохраняете мудрость и вальяжность? — Ну-у во-от! Пра-а-вильно — Понтий Пилат! Не верю, что он был, как я, вальяжный. Он же был военный. А мы сибариты.

Спасительная самоирония Дмитрия Михайловича заставила меня переключиться на «Демонов в раю», где густо перемешались, крепко спаялись фантазия и реальность, плотская гиперболическая страсть и дьявольские козни. Там вездесущий, мистически кошмарный тип, сексуальный гипергигант пользуется своим шлангом как орудием сладострастной мести.

— А все-таки Липскеров любит чертовщину! С вами когда-нибудь играли черные силы? Случалось ли что-то экстраординарное, что подстегнуло ваше воображение?

— Не Липскеров любит чертовщину. Может быть, чертовщина любит Липскерова. А он только отбивается от нее. Какой-то тихой сапой она все-таки проникает — приходится отплевываться. Крестные знамения помогают иногда. А все-таки было несколько знаковых вещей. Когда я закончил книгу «Последний сон разума» (она еще лежала на столе в рукописи), недели через две, часов в пять утра, раздался международный звонок. Женский голос просил Ильясова. Я сердито ответил, что никакого Ильясова нет. Она еще раза два звонила, требуя Ильясова. И когда я разгневанно бросил трубку, меня осенило: моего героя в романе зовут Ильясов! Заинтересованный, я стал ждать звонка незнакомки, чтобы узнать, какой номер она набирает, и что-то услышать о тезке моего героя. Но она больше не позвонила.

— В книге нашла современное воплощение чертова сила: ваш Карл вездесущ, фантастически информирован, коварен и, как любое зло, неуязвим. Кем вдохновлялись? Случалось ли с вами нечто, что содрогнуло сознание?

— Вряд ли что-то особенное случалось. Я видел только оттенки, какие-то детали. Когда-то, на заре бандитского капитализма, меня забрали в милицию. Сидел я в обезьяннике один и вдруг увидел вблизи себя кучку дымящихся мозгов. Милиция решила на меня давить таким способом. Что это было, не знаю. Может, они кому-то выбили мозги. Я не поддавался на их провокации. А потом пришел какой-то человек ростом в полтора метра, в кожаном плаще до цементного пола. Посмотрел на меня из-под густых бровей маленькими глазками под скошенным черепом и обратился к старшине раздавленным голосом: «Можно, я заберу его к себе?»

— Это пострашнее!

— Тут я и подумал и чуть не взмолился: «Ни в коем случае не отдавайте меня…»

— В описаниях вы обошлись без пошлостей. И все-таки хочется знать: чрезмерность плотских сцен чем-то объяснима?

— Грехи наши человеческие зиждутся всего на нескольких пороках. Иногда и не отличишь, как непорочное действо вдруг обнаруживает свою порочность. Сексуальный гигантизм персонажа — это и есть тот пример большого разврата, не только сексуального, а разврата в умах, в душе, что несет с собой этот персонаж. Причем нет никакой мотивации, зачем он это делает. Ведь зло редко бывает мотивировано. Зло всегда находится в каком-то мировом подсознании. К сожалению, поэтому оно всегда с нами. Добро генетически заложено в людях. Оно может сопротивляться злу, но часто проигрывает.

— Носители добра чаще становятся жертвами. К тому же человек сталкивается не с космическим носителем зла, а с реальным, что ужаснее, потому что оно сиюминутно.

— Случается, зло и добро меняются полюсами. То, что 25 лет назад мы воспринимали как добро, сейчас многие оценивают как зло.

— В романе много сцен плотской чрезмерности. Вам хотелось понравиться читателю? Или все-таки писателя вела более философская и психологическая мысль?

— Все мои сочинения изобилуют сексуальными проявлениями любящих людей. Я не ханжа. Умею это делать, не вызывая читательского отвращения. О плотских удовольствиях пишу с любовью к женщине. Считаю: в женщине лежит все чувственное начало мира, оно ярче выражено в ней, чем в мужчине. Практически все мои книги написаны о непостижимости женского начала. Мужчина лишь пыжится к такому же чувственному восприятию мира. Женщина любит заниматься собой — пусть это будет спорт, косметика, поход в магазин. Но главное, чтобы не было пустых глаз. Она это делает не для себя — для мужчины.

— Помню откровения вашего героя, монаха-схимника, из романа «Русское стаккато — британской матери»: «Бог создал человека для жизни и любви. Соитие — это венец любви человеческой, самой богатый подарок Господа».

— (Засмеялся.) Остается только соитие. Господних подарков все меньше и меньше. Или мы их просто не замечаем. Господь нам дает, а мы морщимся и отбрыкиваемся: «Зачем это нам? Это же так сложно». Притерлись к обстоятельствам давно. Жизнь спокойна, и никуда не надо бежать. Растут дети… Мы ленивы, поэтому мало живем. Детей надо рожать в том возрасте, чтобы успеть их вырастить.