Майкл Шелден - Черчилль. Молодой титан

На заре непрерывно улучшающихся торговых, технологических и социальных реформ, кому нужны были свидетельства былых побед? Разумеется, былые победы воодушевляли тех, кто принимал участие в бурской войне. Однако на кого в то время мог произвести впечатление такой патриарх, как герцог Мальборо, выступавший в роли Голиафа?! Ведь Британии пока еще вроде бы не грозила прямая опасность от вновь зарождающихся политических тиранов. Поля сражений простирались скорее внутри самой страны из-за растущего напряжения нерешенных вопросов справедливости распределения богатства и прав человека. И, казалось бы, несмотря на то, что Бленхейм все еще не утратил способности поражать чье-либо воображение, все эти величественные останки былого — выглядели в новое время нелепыми, причудливыми и неуместными. Однако Уинстон всю свою жизнь пытался исполнить нелегкую задачу, поставленную для самого себя, — перешагнуть из громокипящего старого мира, пропахшего дымом и порохом шумных побед, — в новый мир, где преобладала сдержанная доблесть.

В субботнее утро августа, когда должен был состояться грандиозный съезд — предполагалось, что приедут 120 членов парламента и три тысячи сопровождающих их со всех уголков страны, слуги торопливо расставляли ровные ряды стульев на громадной площадке внутреннего двора. В основании портика, где заканчивались ступени, была возведена сцена с трибуной, откуда голос выступающего мог бы без труда достигать самых последних рядов слушателей. Небольшая армия слуг уже с рассвета под огромным тентом на лужайке занималась приготовлением ланча для такого громадного числа приглашенных. Гости могли получить удовольствие, вкушая жареных цыплят, йоркширскую ветчину и французские пирожные. А в ведерках стояло больше тысячи бутылок шампанского.

Кузену Уинстона его гостеприимство обошлось в копеечку. Похоже, Санни очень надеялся повысить свою значимость и влияние среди тори и тех, кто поддерживал их (независимые либералы, враждебно настроенные к идеям самоуправления Ирландии). Но лишь малая горстка приглашенных считала Сесила умелым политиком. Мать Уинстона Дженни, пустившая в ход в этот праздничный день все свое обаяние, дабы убедить Санни, что громадный «съезд», который он организовал, действительно сыграет для него важную роль. Хотя на самом деле все это работало скорее на обеспечение успеха Уинстона. А Санни отводилась скромная роль — привечать гостей. Главными событиями дня должна была стать речь Артура Бальфура и министра по делам колоний Джозефа Чемберлена («министра империи», как его называли). Как обычно, третий спикер должен был произнести заключительный спич, где бы подводился краткий итог сказанному. При обычном ходе это должен был сделать старший член правительства. Но на этот раз слово дали, что, в общем, не удивило присутствующих, Уинстону. Другие члены парламента, включая и группу хулиганов — Хью Сесила и Йэна Малкольма — должны были довольствоваться ролью слушателей, но их ловко убедили, что поводов для недовольства не должно быть. Им ведь оказывали честь быть приглашенными в обеденный зал для особых гостей, а не просто отведать угощение, расставленное под навесами. В библиотечном зале играли приглашенные музыканты. И еще была организована экскурсия по особняку. И три прелестных женщины — Дженни, Консуэло Мальборо и Миллисенд Сазерленд должны были сопровождать политиков — к вящему их удовольствию — в этой прогулке.

Дженни умела прекрасно рассказывать об истории дома и выступала в роли гида. В молодости просто ради забавы она с друзьями любила переодеваться и, накинув простенькие плащи и шляпы, присоединиться к какой-нибудь группке туристов, которым в определенный день месяца дозволялось осматривать особняк, и вместе с ними в сопровождении добровольного гида пройтись по поместью. Им страшно нравилось, смешавшись с остальными посетителями, слушать, что они говорят и что они на самом деле думают про всю эту обстановку. Как-то она чуть не лопнула от смеха (пока пыталась найти укромное место и нахохотаться вдоволь), когда американский турист, глядя на один из фамильных портретов, воскликнул: «Вот это да! До чего же опийные красные глаза у этого Черчилля!» Когда после двух часов дня площадка перед особняком заполнилась приезжими — солнце ярко светило и все отмечали, насколько удачной оказалась погода. Все устроено на самом высшем уровне для загородной встречи, — говорили собравшиеся, поджидая, когда «на сцене» появятся главные действующие лица. Когда открыли ворота парка для публики, присутствующих набралось более семи тысяч. По парку — для поддержания порядка — ходили полицейские. Чванливые критики нашли тому презрительное объяснение: слишком много не заслуживающих такого приглашения людей оказалось на этой встрече. «Среди присутствующих кто-то заметил несколько трактирщиков».

Громкий хор приветствий раздался при появлении Чемберлена — он прибыл в сопровождении жены-американки и Бальфура, занявшего место в центре сцены с Миллисент с одной стороны и Дженни с другой. Неподалеку расположилась обязательная в таких случаях группа фотографов, но их ряды пополнил пока еще редкий для тех времен — оператор — для съемки «движущихся картинок». Мужчина бешено вращал ручку своей камеры, чтобы запечатлеть знаменательное событие для показа в только что открывшемся в Лондоне синематографе и в кинозалах других городов страны. Словно делая одолжение кинооператору, несколько ленивых облачков проплыли по небу, чтобы отразиться в высоких окнах дворца.

Союз Бальфура и Чемберлена выглядел непобедимым после того, как они нанесли удар на главных выборах 1895 и 1900 годов. И они оба надеялись, что нынешняя встреча в такой прекрасный день, еще более утвердит ощущение их непобедимости. Они называли своих оппонентов «мелкие англичанчики», а их критические отзывы о конфликте в Южной Африке — незначительными, — поскольку они не способны разглядеть сверкающие горизонты будущего Британии именно как имперской страны. Бальфур заявил, что народ больше не должен доверять «безнадежно раздробленной» партии либералов, а Чемберлен с пафосом объявил, что только объединенный союз всех тори и есть «настоящая национальная партия».

Когда подошел черед выступить Черчиллю, он должен был всего лишь подтвердить сказанное об объединении сил двумя главными представителями и выразить им благодарность за то, что они дали согласие присутствовать на съезде и за их выступление. Начало его речи и выглядело именно так, каким ему полагалось быть. Уинстон поблагодарил всех собравшихся и в весьма непринужденной манере объяснил, почему ему дали заключительное слово — «ведь я имею честь быть родственником герцога и впервые по-настоящему получил возможность увидеть Бленхейм во всем его блеске…».