Людмила Бояджиева - Андрей Тарковский. Жизнь на кресте

— Ты где был? — встретила сына вопросом в упор Мария Ивановна.

Он не растерялся:

— В институте устроили проверочные занятия. Араб настоящий приезжал. У них время другое — вот и засиделись. Поесть что-нибудь разогреешь? — знал, что накормить сына для матери важнее всего.

Мария Ивановна принесла картошку на шипящей сковороде, еще котлетку из кастрюльки подложила. Села напротив, засмотрелась на сына — похож на отца, но другой. Лживость наследственная да демонические брови, скулы татарские, космы непослушные, жесткие. Красивый мальчик — тонкий, легкий. Глаза огненные. Вот только совсем от рук отбился, того и гляди, в милицию попадет. Ест жадно, глаз не поднимает. На щеке свежая царапина и синяк — дрался. А пиджак, вроде, с утра целый был. Как же — «араб приехал»! Она подавила желание выдрать лгуна. Не далее как сегодня узнала она, что сыну за неуспеваемость и пропуски занятий грозит отчисление из института. Да что уж тут за ремень хвататься, одно слово — безотцовщина.

— А вот я радуюсь, какую интересную профессию ты выбрал — путешествия на Восток, приключения, переводы классической литературы. Уже второй курс, так незаметно и до диплома дело дойдет, — проговорила она монотонно, не умея актерствовать. Он понял — готовит мать взбучку. И решился — рубанул с плеча.

— Ушел я из института. Месяц назад забрал документы. А сегодня у Хомы рыжего волынился. Задолжал я ему. Вот должок и отыгрывал. Ты, мать, не горюй, не вышел из твоего сына порядочный человек. И востоковед не вышел.

— Поняла… И не надо нам востоковеда! Подыщем другую профессию, — Мария Ивановна медленно сложила гранки в папку, завязала бантиком шнурочки и поднялась из-за стола. Чувствовала, как бледнеет, как каменеют от охватившей вдруг злобы губы. Злобы на себя — беспомощную курицу, не сумевшую с сыном справиться. Без Арсения, без мужского влияния.

— Иди спать. Завтра я тебе свое решение сообщу.

На следующий день Андрей просидел до вечера дома в полной неизвестности. Маринка молча закрылась в своей комнате — бойкот объявила. Андрей услышал, как вернулась мать. Грохнула на стул портфель. Слышал, как выбежала к матери бабушка.

— Марусь, на тебе лица нет. Я поесть приготовила. Щей сварила. Наливать?

— Погоди, — мать скрипнула табуретом. И села, обхватив руками голову, — так она всегда делала, когда трудное решение принимала.

— Я Андрея в геологическую партию устроила. В тайгу поедет золото искать, — она засмеялась нехорошо, истерически. И разрыдалась.

Потом сопела на плече обнявшей ее матери:

— Устала, издергалась, еле людей нужных нашла, едва уговорила…

— Ты серьезно, дочка? — обомлела бабушка. — Или так — припугнуть?

— Через три дня едет.

— Куда? С кем? Какая одежда нужна, обувь? Тайга же.

— В ботинках поедет.

— Надо бы сапоги.

— Откуда я их возьму?

— Так он же простудится.

— Пусть.

— Так у него ж легкие не в порядке.

— Пусть.

Вздох. Молчание. Долгое молчание.

Привычным путем — через черный ход, Андрей выскользнул из дома. Поверил сразу и в тайгу, и в материно решение. Ясно стало — довел. Точка.

Почти год проработал Андрей коллектором в научно-исследовательской экспедиции института Нигризолото в далеком Туруханском районе Красноярского края. В сущности — рабочим, мывшим песок на реке Курейке, перетаскивающим оборудование с места на место. От тяжелой работы не отлынивал, отмахал пешком сотни километров по тайге и сделал альбом зарисовок, который был сдан в архив Нигризолота. Началась экспедиция в мае, и, в сущности, почти весь цикл жизни природы от расцвета до умирания прошел перед его жадным, приметливым взором.

Приласкала чернявого молчуна крепкая рабочая женщина. И жалела, и подкармливала, и бельишко стирала — кашлял же Андрюша, хоть и не жаловался. Глядел на всех волчонком, а иногда обмирал у какого-то камня или погибающего дерева и долго пребывал в ступоре, словно опоенный зельем.

— Ты что молчишь-то? Не заболел? — Зинаида подкладывала ему перловую кашу с тушенкой. — Ешь, остынет. Потом будешь ворон на елках считать.

— Потом поздно будет. На деревья надо смотреть, когда солнце садится. Листочки прозрачные, акварельные, так и светятся. А вдруг р-раз! — гаснут, меркнут… Значит, ушло солнце. А если дождь… Дождь это явление ответственное…

Зинаида переглянулась с бородатым геологом, тот крутанул у виска пальцем — мол, твой-то «с приветом».

— Рисуй, ты рисуй больше, — убеждала Андрея Зина, — художник из тебя проклевывается. — Она любовалась лицом своего юного дружка. Может, малость и с закидоном парень, но интеллигентный, чуть не всего Толстого ей пересказал. Да и видно сразу — не простой воробушек, с будущим.

И поселилась в нем тоска вместе с любованием красотой таежной — непереносимая боль невозможности запечатлеть, остановить мгновение. Как-то присвоить эту красоту, сберечь, донести другим… Как? Рисунки, стихи… А еще лучше — живые картины, снятые на пленку. В темном зале затаили дыхание люди… Взрывы и подсолнухи, только комья взлетающей земли и все еще тянущиеся к солнцу среди черной смерти золотые головы… Врезалось прямо в душу. И было ему тогда немногим больше семи лет. Теперь двадцать. А багаж в памяти осел огромный — не школьный. Книги, концерты в Консерватории, арабская философия, быт деревни, московских переулков. И еще — тайга! Что же со всем этим делать, если распирает «архивы» памяти и выхода просит накопленное?

Вернувшись из экспедиции в 1954 году, Тарковский подал документы во ВГИК. Почему во ВГИК? И самому не ясно. Что-то чуялось в этом молодом виде искусства, какие-то скрытые возможности. Кинокамера — не карандаш. Прицелился, снял — и вот они, подсолнухи и дрожащая от взрывов земля… И белый-белый день — вернулся, задышал, зазвучал… Колдовство.

В толпе абитуриентов выделялся строгий черноволосый юноша в импортном пиджаке, явно из комиссионки, и с толстой книгой под мышкой. Держался он обособленно, выйдя из дверей аудитории, где проходил очередной экзамен, не останавливался поделиться впечатлениями в трепещущей толпе ждущих своей очереди, а стремительно уходил. Ребята рассмотрели, что таскает чернявый с собой «Войну и мир». Ни фига себе! Может, талисман?

Набирал курс Михаил Ильич Ромм — величина в киномире огромная. Позднее он рассказал Андрею, что приемная комиссия, определяя список принятых, вычеркнула его и Васю Шукшина: Тарковского — за излишнюю интеллигентность и нервность, Васю — за темноту и невежество. Но Ромм, считавший, что на курсе должны быть яркие и несхожие индивидуальности, ребят отстоял.