Катрин Шанель - Величие и печаль мадемуазель Коко

— Вон та девушка? — прищурившись, переспросил Бирнбаум. — Та, что несет в дом ведро с молоком? Превосходно. Мы на месте. Позвольте вам представить, мадемуазель Боннёр — Тереза Нойманн. Тереза — это доктор Боннёр из Франции.

Девушка, стоявшая передо мной, не выглядела истощенной. Пожалуй, можно было говорить о некотором недостатке веса, но многие парижские модницы в погоне за модной худобой доводили себя и до более прозрачного состояния. Бирнбаум быстро говорил ей что-то на немецком, девушка кивала ему, но смотрела на меня. У нее было хорошее простое лицо, серо-зеленые глаза и розовые губы. Длинные русые волосы были уложены в сеточку из синели. В ее облике я не заметила ничего истеричного, неуравновешенного. Она выглядела очень спокойной, ее взгляд был ясным, улыбка приветливой.

— Скажите ей, что я доктор, который помогает девушкам, которые отказываются от еды. Скажите, что я помогу и ей, если она захочет. Она снова сможет работать, сможет найти свою любовь, выйти замуж, вести полноценную жизнь.

Тереза внимательно выслушала перевод доктора Бирнбаума. Потом открыто улыбнулась мне и заговорила. Бирнбаум перевел:

— Она говорит, что уже нашла лучшую для себя участь и лучшую любовь — любовь к Господу. Но она благодарна вам за то, что вы заботитесь о больных девушках, и рада будет видеть вас в своем доме. Она говорит, что вы хорошая и Господь любит вас.

— Вполне верю. Но спросите ее, испытывает ли она голод? Жажду?

Не дожидаясь перевода, Тереза ответила мне по-немецки и, снова подхватив ведро, пошла по тропинке к дому. Обернувшись на нас, она сделала жест, приглашающий следовать за ней.

— Что она сказала?

— Вы ведь поняли, так?

— Но хочу быть совсем уверенной.

— Она сказала, что ее голод и жажда остались на горе Фавор.

Я согласилась принимать участие в эксперименте. Отчасти этому способствовал разговор с местным священником. Это был добродушный и наивный старик. Он от души был потрясен тем, что чудо происходило именно в его приходе, на его глазах и при его живом непосредственном участии. Священник восхищался Терезой и направлял на нее свои нереализованные отцовские чувства. И он был готов постоять за честное имя своей прихожанки.

— До того, как вести о Терезе распространятся за пределы епархии, мы должны развеять сомнения его преосвященства…

Меня убедила доброта, сиявшая в его глазах, и его неподдельное желание непрестанно защищать девушку.

Следующие четыре недели были нелегкими, но впечатлений от них хватило бы на два года. Боюсь, Тереза все же страдала — ей, живой и деятельной девушке, нелегко было провести четыре недели на глазах у посторонних людей, а сестры находились при ней неотлучно. Если Тереза выходила из дома — сестры следовали за ней. Они мыли ее, пользуясь намоченными тряпками, перестилали ей постель, присутствовали при ее беседах с домашними и гостями, шесть раз в сутки измеряли ей температуру и пульс, один раз в сутки — брали анализ крови. Как ни важничали эти немочки в накрахмаленных передниках и колпачках, вскоре они оказались близкими подругами Терезы и болтали и хихикали так, словно знали друг друга много лет. Доктор Бирнбаум также относился к нашей подопытной по-дружески. Между мной и Терезой стоял языковой барьер, но уже к концу первой недели она начала учить меня немецкому, с удивительной находчивостью подсказывая слова…

Я узнавала ее постепенно. Тереза, а по-домашнему — Резл, была дружелюбна, энергична, отличалась трезвостью и зрелостью суждений. Она не любила чрезмерной умственности, посмеивалась над теми, кто «чванится ученостью», и была равнодушна к искусству. Даже когда я показала ей привезенный с собой альбом Рафаэля, она перелистала страницы с тонкой улыбкой и без малейшего восхищения.

— У Господа все куда прекраснее, чем может быть тут, на земле, — сказала она, насколько я ее поняла.

Я не спросила ее, откуда она знает. Я уже присутствовала при ее трансе. Она словно засыпала — но с открытыми глазами. Это могло случиться, когда она сидела за столом, или говорила с кем-то, или заносила ногу, чтобы переступить через порог. Она словно переключалась в другой режим — из земного в небесный. Часто во время транса она улыбалась, и лицо ее, вполне обычное миловидное лицо, совершенно преображалось от этой улыбки, дышало одухотворенностью, непостижимой красотой. Очнувшись, она говорила о своих видениях. Ее откровения могли бы сделать честь самому изощренному парижскому мистику — а я наслушалась их достаточно в гостиной Шанель. Иногда Резл становилась свидетельницей событий из жизни ранних христиан. Порой ей являлись святые, и она видела события из их жизней. Апостол Петр и Симон Волхв состязались перед ней в чудесах.

Пронзенный тучей стрел Себастьян улыбался ей. В римских цирках хрустели кости праведников на зубах у львов. Святая Иулиана была заключена в темницу, и туда явился к ней Сатана, чтобы искусить. Но она побила его своей цепью и сломала ему все ребра, так, что он кричал: «Госпожа Иулиана, не бейте меня больше!» Резл со смехом пересказывала эту историю.

Во время моего присутствия в доме Резл произошло печальное событие — скончалась в родах одна из ее сестер, Одилия. У женщины была неизлечимая болезнь сердца, о которой она даже не знала, и рождение ребенка убило ее. В тот день и час, когда Одилия испустила дух в клинике, Резл впала в транс, а очнувшись, рассказала: Одилия в раю. Она видела, как ее встречают ангелы, и младший братик, умерший давным-давно, и матушка… Но она еще не могла знать о смерти сестры!

И более всего меня шокировал момент, когда Резл повела на меня ожившими после транса глазами и сказала:

— Твой брат передавал тебе привет. Он в раю. Он так красив и так любит тебя! Он просил, чтобы ты не отступалась от своего долга.

Дрожь пронизала меня.

— Я не могу поверить в это, — пробормотала я по-французски, но Тереза поняла.

— Просто загляни в свое сердце, Küken Krähe, — прошептала она и, закрыв глаза, спокойно заснула.

Я вышла, ошеломленная.

— Что случилось? — спросил меня Карл.

Но я ответила вопросом на вопрос:

— Что такое Küken Krähe?

— Птенец вороны, — пожал плечами доктор. — Да что с вами такое?

Мне не нужно было других доказательств.

Иногда Резл переживала как бы моменты диссоциации или раздвоения личности. Это состояние отличалось от транса тем, что девушка реагировала на внешние раздражители и очень охотно общалась, если кто-то хотел с ней поговорить. При этом о себе она говорила в третьем лице, а ее суждения отличались проницательностью, доходящей до ясновидения. В этом состоянии она сказала доктору Бирнбауму, что письмо, которое он только что получил на почте и еще не успел прочесть, содержит добрые вести — «о ремесле, которым ты занят», — в этом состоянии Резл ко всем обращалась на «ты». Или это было не Тереза? Откуда Тереза знала, что Бирнбауму предложат хорошую должность при клинике? И наконец, разве могла Тереза владеть столькими языками? Она ведь знала только родной язык и говорила на таком баварском диалекте, что коренной берлинец понимал бы ее с трудом. Некто или нечто, говорящее устами Резл, сыпало цитатами на древнеарамейском, на иврите, на греческом и латыни. Звучал и язык, который не смог определить даже профессор Вутс, священник и преподаватель айсштадтского католического института.