Евгения Федорова - На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной

А лагерь, в моем представлении, был тем, что я видела, когда работала одно лето экскурсоводом на Беломорско-Балтийском канале (ББК). Я встречалась там с заключенными, занятыми на инженерных и хозяйственных работах. Они пользовались относительной свободой передвижения в пределах ограниченной территории, ведь тогда шел еще только 1934 год…

Я получила восемь лет лагерей за «террористические высказывания» по доносу моего близкого и любимого друга. Cидя в Бутырской тюрьме в ожидании ответа на кассацию и уже не веря в то, что она поможет, я писала заявление за заявлением, умоляя поскорей отправить меня на работу — пусть самую трудную, самую черную, лишь бы работу, и при этом просилась на ББК, который я «знаю», где уже была экскурсоводом и, может быть, пригожусь и теперь, хотя и в качестве «зека» (так для краткости именовали заключенных).

Тогда этапы шли главным образом в двух направлениях: в Среднюю Азию — в Джезказган и Караганду, а также на Кольский полуостров — на Беломорско-Балтийский канал. Думаю, это только дело случая, а не результат моих эпистолярных упражнений, что я все-таки попала на ББК.

Моим первым лагпунктом стали Пиндуши — судоверфь недалеко от Медвежьей горы, обслуживающая ББК и Онежское озеро, куда в 1934 году я возила туристов на экскурсии. Лагпункт был обнесен с трех сторон колючей проволокой, с четвертой синело Онежское озеро. Колючая проволока ограничивала «зону», выход за которую запрещался и по краям которой стояли вышки с часовыми.

Но территория лагпункта оказалась довольно обширной. Проволока и вышки остались где-то за деревьями, и их не было видно — они не довлели ни над бараками, ни над самой судоверфью. Легко было представить себе, что тут живут просто люди, собранные сюда на работу, может быть временную; здесь все носило отпечаток какой-то временности в основном из-за построек барачного типа.

«Сердцем» лагпункта было конструкторское бюро — КБ, где работали заключенные инженеры-кораблестроители, многие из них, как мне говорили, с «именами». Там же находились чертежное бюро и копировальная группа. Сама верфь со стапелями, с огромными сараями-ангарами, где на полу раскладывались гигантские лекала, находилась на берегу, против небольшого зеленого островка с трогательным названием Заяц. На островок вел мост, и хотя заключенным вроде бы и не разрешалось туда ходить, но стражи на мосту не наблюдалось, и мы нарушали запрет. Купались, собирали цветы — это было еще «вольготное» время, лето 1936 года.

В бараках мы жили вместе с урками, но их было меньшинство, и вели они себя в общем мирно и прилично. Сначала только «раскурочивали» «новеньких» по общепринятому в лагерях неписаному закону, а затем принимали в «свои» и уже не обижали. Помню, на верхних нарах — у нас была «вагонная система» — наискосок от меня жила молодая веселая толстая и вечно разлохмаченная хохотунья. Она мне сразу заявила, без всякой злобы, сверкая всеми своими отличными белыми зубами:

— А часики-то все равно уведу!

Часы, отобранные у меня при аресте, следовали за мной этапом и в лагере были мне отданы. Это были большие серебряные мужские часы, которые я носила на цепочке. Так случилось, что в таком виде мне их подарили, и так я их и носила, хотя это было не особенно удобно. Я думала: куда же девать их на ночь, чтобы моя милая соседушка их не «увела»? Со мной была мочалка в виде рукавички. Я положила часы в эту мыльную рукавичку потихонечку, чтобы никто не видел, а потом засунула ее под подушку.

Наутро рукавичка оказалась без часов, а соседка-уркаганка заливалась хохотом на весь барак:

— Смотрите, люди добрые, никак часики-то увели?!

Мы, арестованные по 58-й статье, возмущались, урезонивали, просили отдать, грозили пожаловаться. Урки стонали от хохота, валясь на нары и дрыгая ногами в воздухе. Я и впрямь заявила о воровстве и назвала воровку.

— А вы видели? — спросили меня в «третьей части» (так назывался наш отдел по «политическим» и сыскным делам).

— Не видела, но знаю.

— Не пойман — не вор, — резонно ответил уполномоченный третьей части.

Так и не вернули, так и не видела я больше своих часов, наверное спущенных за пол-литра, что всегда можно было «обстряпать» с нашими конвоирами. Раз уж начала про урок, расскажу о пиндушских знакомствах в этой среде. Было там два барака, которые почему-то назывались «колоннами» для малолеток. Это были преступники до 17 лет. В Пиндушах были только мальчики. Позже, в Кеми, мне пришлось столкнуться и с девочками: ничего более распущенного, развращенного и циничного я не видела. Мальчики были немного лучше. К виртуозному и изощренному мату я уже мало-помалу привыкла в нашем собственном бараке, и он мне не так уже резал уши, когда я стала вхожа в колонну малолеток. А я стала туда вхожа.

Уже не помню, кому пришло в голову — нам или нашему начальству — попробовать поручить нам, осужденным по 58-й статье, воспитание «неподдающихся» малолеток. Они отлично знали, что раз отбывают срок, то больше им уже ничто не грозит. С них взятки гладки, потому что они — малолетки. Взрослых за невыход на работу сажают в КУР (колонна усиленного режима), а малолеток — нет. Взрослым за невыполнение нормы урезают хлебную «пайку» до 300 и даже до 200 граммов. Малолетки свои 500 получают при любых обстоятельствах. Взрослых за кражу могут судить, а их не судят.

Они не ходили на работу, слонялись в томительном безделье целый день по лагерю и «промышляли» чем попало. То устраивали налет на ларек, то выбивали ночью окна в амбулатории и выпивали спирт, то громили погреб или кухню. В колонну к малолеткам избегало захаживать и лагерное начальство. Убить не убьют, но избить до полусмерти могут запросто. Напрасно надрывались по утрам нарядчики, уговаривая малолеток выйти хоть на какую-нибудь работу. Вот их-то и решено было начать с нашей помощью перевоспитывать, учить читать, писать и вообще — хоть чему-нибудь учить.

В то время я была копировщицей в конструкторском бюро. На «общих работах» я проработала в Пиндушах всего дня три: расчищала снег на строящихся лихтерах, вила веревки вместе с какими-то женщинами и перебирала гнилую картошку. Потом меня перевели в КБ. «Общих работ» в Пиндушах, по существу, вообще не было — ни лесоповала, ни сельского хозяйства. Предусматривались только подсобные хозяйственные работы.

В основном же нуждались в плотниках и более или менее квалифицированных рабочих, чтобы использовать их в деревянном судостроении. Строили большие самоходные баржи — лихтеры, гидрографические исследовательские суда и маленькие речные трамвайчики с корпусами типа японских «кавасаки».

Итак, я работала в копировальной группе, и мне предложили обучать копированию шестерых мальчишек из малолеток, изъявивших желание учиться. Я взялась за них с энтузиазмом — тогда я за все бралась с энтузиазмом, даже за гнилую картошку. Кстати, она была бичом и сказочным «белым бычком» для лагерей. Весь год, начиная с осени, гоняли женщин в овощехранилища перебирать картошку: гнилая отдавалась на кухню, хорошая ссыпалась обратно в закрома. Назавтра — то же самое. На третий день — то же. И так — изо дня в день, пока не наступала весна и картошка не кончалась. Ее всегда перебирали и всегда ели гнилую. Неужели хорошей хватало только для лагерного начальства?! Ведь ее было больше, чем гнилой!..