Мария Белкина - Скрещение судеб

Очень хочется верить, несмотря ни на что, что мне удастся сохранить человеческий облик, что не все окончательно потеряно. Если бы ты только знал, как я люблю цивилизацию и культуру, как дышу ими — и как ненавижу грубость и оскал невежества, как страдаю и мучаюсь от них.

Дневники, книги, документы и шубу Л.Г. тебе передаст на сохранение. Часть вещей (кожпальто, пиджак) пришлось продать, чтобы снарядиться в дорогу и иметь свободные деньги на первое время, самое трудное. Знай, что я к тебе всегда очень хорошо относился и считаю тебя прекрасным человеком, прекрасных качеств и свойств. Если я тебе кажусь растерей, нытиком, не суди меня слишком строго; вспомни, что было и произошло и происходит со мной, как я жил и как буду жить; вспомни все — и пойми, что быть другим я не мог.

Итак, начинается новая жизнь. «С Новым годом, с новым счастьем…» Насчет счастья не вышло. Что ж — пускай. Пожелай мне сил, не забывай обо мне и пойми меня. Не теряй меня из виду; ведь ты — единственный человек, к кому я могу обратиться за помощью в случае надобности.

Радуют наши победы. Хочется, чтобы де Голль взял власть в Африке. Остается сказать, как бретонские моряки перед выходом в море: «A Dieu va!» [128]. Дорогой Франции тоже плохо пришлось, и я себе не мыслю счастья без ее восстановления, возрождения. И последняя мысль моей свободной жизни будет о Франции, о Париже, которого не могу, как ни стараюсь, которого никак не могу забыть. Самое тяжелое — одинокие слезы, а все вокруг удивляются — какой ты черствый и непроницаемый.

Прощай. Обнимаю. Прочти это письмо Лиле и Зине, обними их за меня. Авось поймут и простят — если есть, что прощать.

Твой Мур».

В письме этом есть такие тонкие наблюдения, которым вполне мог бы позавидовать и взрослый. И не каждый смог бы так точно их сформулировать! Мать положила на Мура свою печать… Есть, конечно, и некоторый налет позерства, наигрыша, но не надо забывать, что пишет это все же мальчишка, которому не минуло еще и восемнадцати лет, а он успел уже испытать то кромешное одиночество, когда ничего не остается, как только самому себя пожалеть!..

А Ташкентская трудармия и воистину была каторгой, и такие, как Мур, там быстро загибались. Ведь надо было пробивать ложе для канала в каменистом грунте, работая ломом, киркой, возя тяжелые тачки, ворочая камни, а солнце немилосердно пекло и ртуть в градуснике поднималась до отметки пятьдесят и выше! Это в кинокадрах хроники, тех лет, которые мелькали под музыку, казалось, что так сноровисто, быстро и даже весело шла работа…

Может, кого-то покоробит и то, что Мур отнюдь не рвется на фронт защищать Родину и стремится избежать мобилизации, в то время как почти все наше поколение считало для себя позорным находиться в тылу и шло добровольно. Но идти под пули, на смерть легко, когда есть во имя чего умирать. А у Мура не было этого во имя чего !.. У него не было Родины.

Зря Марина Ивановна тогда в Париже ужасалась, что у Мура полон рот общих программных фраз, которых он нахватался в коммунистическом кабачке «Famille Nouvelle», куда брал его с собой отец, и в Союзе Возвращения, где крутили советские фильмы, где читались лекции по марксизму-ленинизму. Зря Марина Ивановна огорчалась и тем, что в Голицыно Мур, так стремившийся быть как все, старался подражать Жарикову и другим и укорял ее «интеллигентским происхождением» и «отсутствием классовых чувств» — ибо не было у нее охоты поломать все цветы и кусты, проходя мимо «барского дома», так как цветы и кусты эти — барские, а значит, чужие!.. Логика событий заставляет Мура трезво оценивать все происходящее. Конечно, он не в состоянии понять всего до конца, это поймем уже мы, спустя десятилетия, но и то, что он понимает, лишает его настоящего и будущего, того, чем живут в его возрасте. «Настоящее, так сказать, подвело»! Оно — это настоящее «хоть и понятно, по-видимому, недостаточно, чтобы быть принятым и прочувствованным; будущее же для меня — лишь конгломерат пустых слов и понятий»…

К трудармии Мур уже подготовился и даже сменял с помощью Изи пиджак на телогрейку, но трудармия его миновала, его оставляют в резерве. И 12-го февраля он писал тетке:

«Дорогая Лиля!

Получил Вашу открытку. Не писал я в последнее время потому, что совсем замотался с делами призыва — целый месяц, со 2-го января по 2-е февраля, я мог отправиться каждый день в трудармию. Только 2-го я узнал окончательно, что зачислен в резерв до особого распоряжения и, таким образом, могу продолжать заниматься в школе.

А 4-го я тяжело заболел рожистым воспалением — опять! — и тот же тип, что в 1-й раз. Сейчас выздоравливаю и 15-го думаю уже приступить к занятиям в школе. Все эти дни лежал и не выходил.

Очень беспокоит собственный несуразный аппетит, возвращающийся по мере выздоровления! Но ничего — как-нибудь переживем. А победы, победы какие! И жить становится легче и веселее… Не болейте; желаю Вам сил и здоровья. Целую крепко. Ваш Мур».

Потом письмо через неделю:

«19/II-43 г.

Дорогая Лиля!

Сегодня у меня утро писем — в самом деле, написал Але, Вам, Муле. Жизнь моя вновь вошла в некое подобие нормальной колеи. Вновь я хожу в школу, вновь занимаюсь; даже был в кино позавчера, смотрел «Мелодии вальса» — «новый» американский фильм.

Но я подозрителен, и мне кажется, что это — затишье перед бурей. С какой стороны эта буря придет и в чем она выразится — не знаю, но почему-то так кажется.

Деньги идут на питание, исключительно на это; вся трагедия в том, что здесь все есть. В Москве я бы зарылся в библиотеку, о чем мечтаю, а здесь никак нельзя забыть об аппетите, нельзя отвлечься, что необходимо.

Но летом я твердо намерен возвратиться в Москву, окончив 10-й класс, если ничего не изменится с моими делами военными, и поступить в ВУЗ. Образование — прежде всего. А пока надо «дотянуть». Хожу с палочкой — последствия болезни, но надеюсь, что скоро совсем выздоровлю. Пишите подробнее о себе, я очень о Вас соскучился.

Обнимаю. Ваш Мур».

В письмах Мура все чаще и чаще появляются ласковые нотки по отношению к теткам, тревога за их жизнь и здоровье. Что это, душа в нем начинает прорезываться или мальчишеская бравада уступает место естественной человечности, и он уже не стесняется проявлять свои чувства? «Пишите почаще и поподробнее о себе, если бы вы знали, как я беспокоюсь о вас! Вы мне единственно родные люди во всем Союзе…»

В апреле он снова тяжело болен и снова один в своей каморке с высокой температурой, и некому за ним ухаживать, некому принести воды, сварить еду, сказать доброе слово. Невзгоды обрушиваются на него одна за другой, словно бы кто-то там, кто распоряжается нашими судьбами, боится, что за свою короткую, очень короткую жизнь Мур не успеет испить всю чашу до дна…