Мария Белкина - Скрещение судеб

Был у Али еще рассказ про Мироедиху, это километров в сорока от Туруханска, туда гоняли ссыльных на уборку картошки и турнепса. Аля дергала турнепс, у нее в руках оставался хвостик, а сам турнепс прочно сидел в мерзлой земле, приходилось руками разгребать землю. Время от времени она распрямлялась, оглядывалась. Дивная пора стояла — золотая осень, Енисей! А по всему полю — зады «гречек». Гречанки звонко перекликались по-своему: «каси-ме-ля-кули-и!..» И по-русски: «Мать твою перемать!» Аля их спрашивала: «Почему по-русски ругаетесь? — «По-нашему ругаться грех, девушка. Нам закон не позволяет».

Аля с этими «гречками» останавливалась у старухи Меланьи [182]. Тесть этой старухи в царское время держал заезжий дом, богатый купец был, а ее, Меланью, для младшего сына из публичного дома взял из Енисейска, баб в округе не было, вот и взял для сына бабу, пока малолетка невеста подрастет. А тут революция, купца, с сыновьями, со всей семьей угнали, а Меланью как жертву капитализма оставили. Она в этом бывшем заезжем доме так и жила. Аля спрашивала Меланью:

— Ты Иоську знала?

— А как же! Никудышный человек был. Раз шел из Туруханска в Мироедиху и в прорубь пал. Бегает по порядку, стучится в избы. Его спрашивают: «Кто?» «Иоська Талин! Пустите!» — «Иди, иди, — отвечают, — отседова!» И это в Сибири-то, — замечает Аля, — где никогда не отказывают в ночлеге и еще обязательно покормят. «Очень плохой был! — говорила Меланья. — Он крепкий черт был, а ссыльный иной — в чем душа только держится, а он заспорит с кем из них, и как не по ему, так — в морду! В морду даст! Об политике спорили…»

А то приехал раз оперуполномоченный, — рассказывает Аля, — проверить: все ли мы — ссыльные на месте, не сбежал ли кто. Остановился он у Меланьи. Она поставила самовар, а он разложил на столе: хлеб, масло, рыбку. И я тут же за столом сижу и «гречки» сидят.

— Угощайся, бабушка, — опер снял фуражку, разговор заводит. — Бабушка, ты, говорят, Сталина видела?

— Ага.

— Как же ты его видела?

— Да вот как тебя вижу.

— Ну, ну, расскажи, — какой он?

— Да что ж… На лицо рябой. Росту среднего…

— Ну ладно, бабушка, об этом не надо. Это — потом. Ты вот, говорят, провожала его, лепешки на дорогу пекла?

— Ага.

— Расскажи, как это было-то.

— Да вот пришел он, значит, и говорит: «Меланья, позови Наташку». А Наташка самая распоследняя баба была. Гулевая. Никому не отказывала. Никудышная была баба. Я — пошла. «Зовут», — говорю. «А кто зовет?» — спрашивает. «Да Иоська Талин». «Чего-о! — кричит. — Ты пойди и скажи этой скупой грузинской морде, что я с ним спать не желаю. Брезгую я спать с этой грузинской мордой!..» И грудью на меня идет…

— Ну, ладно, бабушка. Это — потом. Потом!

Опер фуражечку свою цапнул, снедь на столе оставил — пусть пропадает! — и фр-р-р из избы. А мы, ссыльные, — говорит Аля, — не шелохнемся, молчим. Только слышим: моторка — тук-тук-тук. Уехал.

— Чего это с ним? — спрашивает нас удивленно Меланья.

Местные в «политике» не разбирались, темные были, неграмотные. Знали: раньше, до революции, сюда за политику ссылали и теперь ссылают. А кто да за что — разве ж поймешь! [183]»

Но я отвлеклась. Тарасенков эти рассказы не слышал, он не мог их слышать. Аля еще не могла их рассказывать, Тарасенков умер в день открытия XX съезда партии, когда был разоблачен «культ Сталина», он ничего так и не узнал.

…Мы с Алей сразу стали называть друг друга по имени, но я бесповоротно признала ее за старшую — на все те 16 лет! Мне очень хотелось, чтобы ей было уютно у нас, и мне казалось, что я преуспела в этом. Она писала потом: «Ваш дом был первым моим теплом после всех тех холодов, моим первым приобретением после всех тех потерь, и это никогда не забудется…»

Аля стала у нас часто бывать. Книга стихов Марины Ивановны была составлена быстро и в ноябре уже находилась в издательстве. Срок наследования кончался в августе 1956 года, и Але надо было успеть заключить договор до истечения этого срока. Когда книга была сдана, Аля просто приходила к нам посидеть, была она накануне своего отъезда в Красноярск, где собиралась встречать Новый год с Адой Шкодиной. И Тарасенков конечно же сделал выписки из своей «дезидераты», надеясь, что там, в Красноярске, отыщутся недостающие ему книги стихов, изданные в Сибири, и Аля поручила Аде разыскать эти книги. А вернувшись из Красноярска, Аля была у нас на рождество и одна, и с Казакевичем.

Но, может быть, тут стоит предоставить слово ей самой, правда, придется оговориться — писала Аля об этом спустя почти десять лет, в 1964 году, писала по памяти и кое-что спутала, а может быть, и умышленно переиначила: она не была документалистом, она была писателем, и при создании очерка о Казакевиче ей, видно, не хватило живого материала, плоти, ибо ей приходилось давать «некий вегетарианский вариант этого великого бабника, циника, непримиренца и добряка перед всевышним, — а это скучно и неправда».

Во всяком случае, я тут больше доверяю своей записи, сделанной сразу по горячим следам: пришла Аля к нам одна — от Эренбурга, а Казакевич появился уже потом.

В своем очерке Аля писала (я даю пространный текст, драгоценный еще тем, что в нем — история работы над первой посмертной книгой Марины Ивановны!):

«…Казакевич познакомил меня с Тарасенковым, у которого были почти все цветаевские издания, а Тарасенкова — с замыслом нового сборника. К замыслу Анатолий Кузьмич отнесся с воодушевлением, ко мне — с благожелательным и тактичным любопытством.

Вначале я было отшатнулась от этого знакомства: слишком памятны и нестерпимы были некоторые тарасенковские статьи, в частности о Пастернаке:

— Все равно, — сказал Казакевич, едва я открыла рот. — Поймите, то было время не только доносов «по велению сердца», но и ложных показаний из-под палки. Его ложные показания на литературу были вынужденными. Кстати, литература выдерживала и не такие удары. В итоге она — жива, а он безнадежно болен.

— Не может быть! Такой богатырь.

— У него уже был миллион инфарктов, и он ждет — каждый день и каждую минуту — последнего. Что до цветаевской книги, то тут Тарасенков полезнейший человек; с его мнением считаются и никто так не знает фарватер, как он. К тому же каждый грешник имеет право на свою луковку…

В том, что Казакевич выбрал в «соратники» Тарасенкова, была и еще одна причина, отнюдь не утилитарного свойства: столь непримиримый к двуличию и двуязычию эпохи, Эммануил Генрихович глубоко жалел этого одаренного и внутренне расслоенного человека, медленно погибавшего от ее излучения, подобно жертвам Хиросимы. Не доведенная до конца работа над новым сборником Марины Цветаевой была последней радостью Тарасенкова.

Казакевич и Тарасенков «зондировали почву», «заручались поддержками», «укрепляли позиции» — один лично, другой, из-за болезни, по телефону. Но атаковать Котова, тогдашнего директора Гослитиздата, ездили вдвоем. Говорят, то был приличный человек и неплохой директор. После соответствующих размышлений и согласований он принял мужественное по тем — да и по этим — временам решение и включил сборник в план выпуска 1957 года.