Мария Белкина - Скрещение судеб

Ждать, когда поймет читатель, оценит, да и поймет ли правильно, сумеет ли он оценить что надо и кого надо?! Народ — дитя и ошибиться может, а тут оценку ставят сверху — быть посему: тот гений, тот талант, тот выдающийся, а тот уже и классик. И всем все ясно, сомнений быть не может, читатель знает, что читать! Писатель знает, что писать: строчит на премию, на тему. К пленуму ЦК еще готовится решение, а на столе уже почти готов роман, как говорится, «информация — мать интуиции…» Казалось бы, вчера еще все шли в одном ряду, ничем не выделяясь, способности одни, и книги равно средне-серые, а тут сумел сориентироваться, выбрал тему — тема это главное — и в яблочко попал, и назначается ведущим, а тот отстал, ведомый, стало быть. По лесенке, по ступенькам расставлены, и тот, кто посерее, карабкается выше, выше!

Ну, а литература? Литература пробиралась, обдираясь в кровь, где-то по задворкам, но упорно шла и шла…

Не помню где и по какому поводу возник тот разговор. Есть только запись, что Марина Ивановна тогда произнесла: «Награду за стихи из рук чиновников! А судьи кто?! Поэт орденоносец! Поэт медаленосец! Поэт лауреатоносец! Какой абсурд! У поэта есть только имя и судьба. Судьба и имя…»

…Фадеев и Цветаева? Цветаева — Фадеев? Но нам ничего об этом неизвестно, документов, свидетельств пока нет. Мы знаем только, что было письмо Марины Ивановны к Фадееву и есть ответ Фадеева, и мне запомнился еще рассказ Бориса Леонидовича, что у него был разговор с Фадеевым по поводу того, чтобы принять в Союз писателей Марину Ивановну, а если нельзя в Союз, то хотя бы в члены Литфонда, что даст ей какие-то материальные преимущества. Оказалось, нельзя ни того, ни другого. Фадеев отказал. Он рассердился на Бориса Леонидовича — как тот может об этом поднимать вопрос, неужели сам не понимает, что в данной ситуации это невозможно! Борис Леонидович тогда нелестно отзывался о Фадееве, он называл его «лукавым царедворцем, бездушным лицедеем». Николай Николаевич Вильмонт вспоминал, что у него тоже был разговор с Фадеевым по этому же поводу и результат был тот же.

Марина Ивановна умерла членом групкома, ну а Борис Леонидович членом Литфонда — не столь уже велика разница… Россия так богата талантами, и потому, должно быть, в России ими так походя бросаются и не научатся никак беречь. Одним убудет, другим прибудет, все остается в конечном счете достоянием народа. Ну а народ? Народ — помянет когда-нибудь потом «заупокойной свечечкой»…

Марина Ивановна не просит принять ее в Союз или в Литфонд. Не просит из гордыни, а может, ей был известен разговор Бориса Леонидовича с Фадеевым? Она просит только помочь ей с жильем, помочь добыть с таможни ее рукописи, книги, вещи. Дело в том, что, уезжая из Парижа, она послала весь свой багаж на имя дочери Ариадны Эфрон. По приезде ей задержали выдачу багажа, а теперь и вовсе после ареста дочери отказались выдать.

Марина Ивановна приходит в Союз писателей, в тот бывший «Дворец искусств» на углу Поварской и Кудринской — Воровского и площади Восстания, — куда в двадцатых годах она так часто приходила с дочкой Алей. Где были анфилады комнат с лепными потолками, каминами, старинной мебелью, стенами, обтянутыми штофом, где Бальмонт справлял свой юбилей, а на лужайке перед домом в разлетающейся крылатке Андрей Белый «ubertanzt» [27]ничевоков [28]… «Два крыла, ореол кудрей, сияние…» — пытался разъяснить им, ничевокам, что поэзия всегда есть что, чего , поэзия не может быть ничего …

Но вряд ли в этом нынешнем Союзе писателей Марина Ивановна узнает дом Сологуба. Внешне он вроде бы и не изменился, а внутри комнаты уже начали делить перегородками, за которыми разместятся завы и замы, и только приемная Фадеева так и останется неприкосновенной и будет свидетельствовать о том, что здесь и впрямь когда-то могли бы жить Ростовы. Фадеева Марина Ивановна не застает и оставляет, по-видимому, письмо секретарю. Был ли он занят, отсутствовал или не захотел ее принять — во всяком случае о личном их свидании ничто не говорит. Марина Ивановна появляется в Литфонде. Ее видят в Гослитиздате. Москва шумит, литературная Москва, конечно: — Вы видели Цветаеву? — Приехала Цветаева! — Вернулась из эмиграции Цветаева! — Цветаева в Москве!

Но Борис Леонидович говорил: приезд Куприна был решен по инициативе правительства, верхов, а Цветаеву пустили по докладной секретаря! Так оно, видно, и было. Куприна встречали цветами и почетом. На московском перроне его приветствовали писатели, щелкали камерами фоторепортеры, В центральных газетах было объявлено о его приезде, помещены снимки его с супругой. В гостинице их ожидали номера. Велись хлопоты о предоставлении им квартиры. А пока шло лето — он приехал в мае, — для него специально оборудовали дачу.

Директору голицынского Дома писателей Серафиме Ивановне Фонской было дано распоряжение: немедля обеспечить. И она немедля обеспечила.

«В полдень — 10 мая 1937 года — мне позвонили из Союза писателей и сообщили, что на днях в Голицыно должен приехать вернувшийся из эмиграции Александр Иванович Куприн со своей женой Елизаветой Морицевной, — вспоминает впоследствии Серафима Ивановна. — Нужно для Куприна снять дачу, хорошую и удобную, желательно поблизости от Дома. Нужно, сказали мне, создать такую обстановку, чтобы писатель почувствовал: он вернулся в родной дом. Весь день ходила я по поселку. Искала дачу — тихую, спокойную. На проспекте Луначарского, у старого железнодорожника Звягинцева, была славная дачка из трех комнат с большой террасой. Перед террасой — кусты мелких роз, в саду отцветали яблони и вишни… Эту дачу мы и арендовали. Теперь предстояло как-то убрать ее. Постелили на стол вышитую крестом скатерть, на окна повесили такие же шторы, расставили белую плетеную мебель местного производства. А главным украшением, думалось мне, будет самовар, чайник и грелка к нему в виде петушка с гребешком. Незатейливая эта грелка придавала террасе обжитой, домашний вид.

Теперь следовало подумать о человеке, который мог бы заботиться о Куприных, найти женщину душевную и приятную. В доме нашем работала в этом время уборщицей Анастасия Федоровна Богданова, в прошлом ткачиха «Трехгорки». Она хорошо пела… За неделю мы оборудовали дачу и все приготовили. Я сообщила об этом в Союз писателей и в Наркомат просвещения, Потемкину, который все беспокоился, названивал нам и повторял, чтобы мы постарались получше устроить Куприна».

Он был доставлен на машине в Голицыно в Дом писателей, его ждали к обеду, где специально для него было продумано меню. Потом проводили на дачу. Потом приезжали из Москвы справляться, не нужно ли чего.

Что же, все это естественно — на Родину вернулся русский писатель. Да, но это свершилось по воле верхов и было дано указание, и сам Нарком просвещения требовал доложить обстановку, и Союз писателей был обеспокоен.