Мария Белкина - Скрещение судеб

И в этом же письме: «Мне нужен Пастернак — Борис — на несколько невечерних вечеров — и на всю вечность. Если это меня минует — vie et vacation manqués [46]— Наверное минует.

И жить бы я с ним все равно не сумела, — потому что слишком люблю…»

А может быть, главное в том, что не сумела бы?! Ни с кем бы не сумела, а с ним, кто «равносущ» ей, и тем более… «Но без любви мне все-таки на свете не жить…» Любовь — это способ ее существования, ее спасения от повседневности, от скудости, несправедливости, несовершенства жизни, которой мы живем. Ведь, в общем-то, мы тоже ищем — кто как умеет и кто как может — спасения и каждый своего …

Любовь к Борису Леонидовичу, зародившаяся с первых писем, была пока погребена под суетой текущих дней, страстей и дел — теперь все поглощает, теперь все помыслы о нем, стремления к нему, стихи к нему, тетради заполнены им и письма к нему и о нем…

14-го февраля 1925 г.

Борис!

1-го февраля, в воскресенье, в полдень родился мой сын Георгий. Борисом он был девять месяцев в моем чреве и десять дней на свете, но желание С. (не требование) было назвать его Георгием — и я уступила. И после этого — облегчение.

Знаете, какое чувство во мне работало? Смута, некая неловкость: Вас, Любовь, вводить в семью, приручать дикого зверя — любовь, обезоруживать барса…

…Борисом он был, пока никто этого не знал. Сказав, приревновала к звуку.

Если бы я умерла, я бы Ваши письма и книги взяла с собой в огонь (в Праге есть крематорий) — уже было завещано Але — чтобы вместе сгореть — как в скитах! Я бы очень легко могла умереть, Борис, — все произошло так неожиданно: в последнем доме деревни, почти без врачебной помощи. Мальчик родился в глубоком обмороке — 20 минут откачивали. Если бы не воскресенье, не С. дома (все дни в Праге), не знакомый студент-медик — тоже все дни в Праге, — мальчик бы наверно погиб, а может быть, и я.

В самую секунду его рождения — на полу, возле кровати загорелся спирт, и он предстал во взрыве синего пламени. А на улице бушевала метель, Борис, снежный вихрь, с ног валило. Единственная метель за зиму и именно в его час!

Когда я думаю о жизни с Вами, Борис, я всегда спрашиваю себя: как бы это было?

Я приучила свою душу жить за окнами, я на нее в окно всю жизнь глядела — о только на нее! — не допускала ее в дом, как не пускают, не берут в дом дворовую собаку или восхитительную птицу. Душу свою я сделала своим домом… но никогда дом — душой. Я в жизни своей отсутствую, меня нет дома. Душа в доме, — душа — дома, для меня немыслимость, именно не мыслю.

Борис, сделаем чудо.

Когда я думаю о своем смертном часе, я всегда думаю: кого? Чью руку! И — только твою! Я не хочу ни священников ни поэтов, я хочу того, кто только для меня одной знает слова, из-за, через меня их узнал, нашел. Я хочу такой силы в телесном ощущении руки. Я хочу твоего слова, Борис, на ту жизнь.

Наши жизни похожи, я тоже люблю тех, с кем живу, но это — доля . Ты же — воля моя, та, пушкинская, взамен счастья (я вовсе не думаю, что была бы с тобой счастлива! Счастье?

Pour la galerie und für den Pöbel! [47]).

Ты — мой вершинный брат, все остальное в моей жизни — аршинное…»

И опять заустно и заглазно !..

Но когда весной 1926 года, той весною когда, сунув в карман «кусок мглисто-слякотной, дымно-туманной ночной Праги» Борис Леонидович мечется по Москве и читает всем «Поэму Конца» и рвется к Марине Ивановне и хочет все бросить и ехать к ней и пишет ей об этом, она отводит . Она боится этой встречи…

«Пастернак, ведь ноги миллиарды верст пройдут пока мы встретимся…» И ноги миллиарды верст проходят, а встреча в общем-то так и не состоится!.. Ни в Веймаре, где он ей назначает эту встречу, ни в Лондоне, где она ему назначает через год после рождения сына, ни тогда в Париже в 1935 году, когда они свиделись, когда он приезжал на конгресс. Там в Париже была — и какая невстреча …»

Борис Леонидович влюблен в свою новую жену Зинаиду Николаевну Нейгауз. И хотя по Москве передают как анекдот его слова, сказанные со свойственной ему растерянностью и удивлением перед свершившимся: «Вы понимаете, ведь я-то был влюблен в Нейгауза, а почему-то женился на его жене!..» — но он действительно любит Зинаиду Николаевну и не хочет ехать в Париж и тоскует в Париже без нее, и Марина Ивановна отстраняется .

Еще весной 1931 года, услышав, что Борис Леонидович разошелся с первой женой — Женей Лурье и женился на другой, Марина Ивановна пишет Тесковой: «Мне не к кому в Россию. Жена, сын — чту, но новая любовь — отстраняюсь. Поймите меня правильно, дорогая Анна Антоновна: не ревность. Но — раз без меня обошлись. У меня к Б. было такое чувство, что: буду умирать — его позову. Потому что чувствовала его, несмотря на семью, совершенно одиноким: моим. Теперь мое место замещено: только женщина ведь может предпочесть брата — любви! Для мужчины, в те часы , когда любит — любовь — все. П. любит ту совершенно так же как в 1926 г. — заочно — меня».

«Не суждено, чтобы сильный с сильным соединились бы в мире сём… Не суждено чтобы равный — с равным… Так разминовываемся — мы».

Стихи наколдовывают… А в 1926 году был еще роман и с Рильке, и с Пастернаком, и Марина Ивановна тогда проявила столько, чисто женского лукавства и коварства. Потом, когда все трое будут уже мертвы, их переписка будет явлена миру… А тогда, в том году, она скажет Рильке, объясняя ему себя:

«Я — многие, понимаешь? Быть может, неисчислимо многие! (Ненасытное множество!) И один ничего не должен знать о другом, это мешает. Когда я с сыном, тот (та?), нет — то, что пишет тебе и любит тебя, не должно быть рядом. Когда я с тобой — и т. д. Обособленность и замкнутость…»

Но еще задолго до женитьбы Бориса Леонидовича, еще до того, как она об этом узнает, она жалуется в начале 1926 года все той же Тесковой: «Я никого не люблю — давно, Пастернака люблю, но он далеко, все письма, никаких примет этого света, должно быть, и не на этом! Рильке у меня из рук вырвали [48], я должна была ехать к нему весною. О своих не говорю, другая любовь с болью и заботой, часто заглушенная и искаженная бытом . Я говорю о любви на воле, под небом, о вольной любви, тайной любви, не значащейся в паспортах, о чуде чужого . О там , ставшем здесь …»

И она увлекается молодым поэтом, почти мальчиком, ему восемнадцать лет — Николаем Гронским. Они встречаются в Париже, затем она его ждет в Пантайяк, где проводит лето с Муром. У Гронского произошел разрыв с невестой, он несчастен, разочарован, и Марина Ивановна врывается в эту душевную трещину со всей своей безмерностью — «до чужой души мне всегда есть дело…» Потом, спустя уже несколько лет, в 1934 году, после его гибели под поездом метро она снова воскресит миф о нем и о своем романе с ним. «Он любил меня первую, и я его — последним. Это длилось год. Потом началось — неизбежное при моей несвободе — расхождение жизней, а весной 1931 г. и совсем разошлись: наглухо…»