Бенедикт Сарнов - Красные бокалы. Булат Окуджава и другие

Я защищаю себя от неспровоцированной клеветы, которая стала общественно-литературным явлением и, значит, вышла за рамки личных отношений. Делая это, я не только следую защитному рефлексу. Публично очернив мою скромную личность, А. Д. нарушил неписаный закон, соблюдавшийся нами (за себя я ручаюсь) долгие годы, – закон молчания о вещах, которые нас обоих совсем не красили. Тем самым он оказался вне этого закона и подпал под действие другого, который гласит: народ должен знать своих стукачей.

(Там же)

А. Д. хорошо описал появление в его, а потом и в моей жизни Элен Пельтье-Замойской. Я испытывал то же, что и он, общаясь с этим прелестным существом, попавшим в наш железный, навечно ориентированный мир как бы с другой планеты… Она была личностью, очень для нас интересной, и вместе с тем – символом иного, нам недоступного существования.

А. Д., добрый друг, познакомил меня с ней. И мы начали общаться, встречаться – чаще втроем (к А. Д. она привязалась по-женски, к тому же и университет), иногда вдвоем. А потом – через месяц с небольшим – в институте, где я учился, меня пригласили в особую комнату. И там после получасовой беседы – с выяснением обстоятельств знакомства, встреч и предмета разговора – я стал секретным сотрудником, «сексотом», или, если хотите, стукачом. С подпиской о неразглашении и договоренностью о будущих контактах.

Новая доверенная мне работа меня не слишком обеспокоила. Элен вполне лояльно относилась к советской власти. Ей нравилась Москва и нравилось учиться в университете. Держась естественно и свободно, она, умница, в разговорах контролировала себя и была по-европейски сдержанна. О политике мы вообще не говорили, и все больше о высоких материях: история, искусство, философия и историчность Иисуса Христа. Так что я имел все основания думать, что даже подробный отчет о высказываниях Элен Пельтье никак не может ей повредить. А большего, кроме отчетов, от меня и не требовали.

Но тут меня осенило. А. Д.-то общается с Элен куда чаще меня. Учатся вместе. Явно симпатичны друг другу. Почему же, если я – да, то он – нет? Не может этого быть. Не могли они обойти А. Д. своим вниманием.

И задумал я узнать у друга правду. И, гуляя с ним по Гоголевскому бульвару, сказал ему: «Слушай-ка, часто ты докладываешь о встречах с Элен?» И друг честно ответил: «Когда как. Обычно раз в неделю». Потом дико взглянул на меня и спросил: «Откуда знаешь?»

Так мы вступили в неположенный, по правилам органов, контакт. Быстро установили, что «курирует» нас один и тот же деятель и что даже встречаемся мы с ним в одной и той же конспиративной квартире. Договорились о координации, в случае мало ли чего, наших докладов.

(Сергей Хмельницкий. Из чрева китова // 22, 1986, № 48)

Не ты ли бегал известно куда докладывать о новостях из жизни Элен Пельтье?

К нам, на третий курс филфака, в 47-м году пришла француженка. Первая живая француженка и вообще единственная по Советскому Союзу в те далекие времена иностранка, зачисленная в высшее учебное заведение. Говорили, ее отцу, военно-морскому атташе, стоило немалых усилий пробить через Мининдел, дойдя до самого Молотова, чтобы дочери предоставили исключительное право учиться наравне со всеми, посещать лекции, сдавать экзамены в развитие тоже высшего уже у нее славянского образования, полученного, как это ни забавно, в Париже, в институте, под двуличной эгидой восточных языков… Холодный циклон, из Сибири, еще не дул в полную силу в сторону пригожей Европы. Или этого мы еще не замечали. После войны, мечталось нам, весь мир открыт. Контактам с уникальной иностранкой, спустившейся с неба на землю на дипломатическом парашюте, мы были рады…

Удивительная вещь, как я вспоминаю, никто из нашей среды не относился к ней подозрительно или враждебно. И никакой отчужденности. Все были, казалось, в нее неуловимо влюблены.

(Абрам Терц. Спокойной ночи. Париж, 1984)