Антонина Пирожкова - Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем

В школу мы не ходили — она была закрыта из-за тифа, да мы и не смогли бы оставить больных без присмотра. Когда я в первый раз вечером пошла доить корову, мама объяснила мне, что я должна взять с собой теплую воду и полотенце, вымыть корове вымя и насухо вытереть его и только потом начинать доить. Я, конечно, видела, как доит корову мама, но сама никогда не пробовала. Не сразу мне это удалось — соски вымени выскальзывали из пальцев, и я готова была разреветься. Но все же корову я подоила, и, когда вернулась домой с молоком в ведре, мама осталась довольна. Она сказала, что каждый вечер давала нашу синюю кружку молока одному человеку, которого зовут Виктор Чаплин и который выздоравливает после тифа в доме рядом с нами. Он подходит за молоком к нашему забору.

Убедившись, что подошедший к забору заросший бородой молодой человек и есть Виктор Чаплин, я подала ему молоко. Он выпил, сказал мне спасибо и спросил, почему сегодня я доила корову вместо мамы и как меня зовут. Потом я каждый вечер стала приносить к забору молоко, и мы разговаривали. Узнав, что мне одиннадцать лет и что мои родители лежат в тифу, он стал давать мне советы по уходу за тифозными больными исходя из того, что узнал от лечащего его врача. Он говорил мне, как надо умывать больных, что больным можно есть, а что категорически нельзя. Например, мама, чуть начав поправляться, просила дать ей соленый огурчик, но я не дала. А папа все время пытался встать с постели, чтобы мне помочь, но я не разрешала.

Однажды мама сказала, что хорошо бы взять на растопку печей несколько березовых поленьев из поленницы, стоявшей напротив наших окон. Это были дрова для тифозного госпиталя. Папа возражал, не хотел меня пускать. Но мне самой хотелось показать родителям свою храбрость, и, выбрав позднее время, когда светила луна, я оделась и потихоньку вышла на улицу. Вокруг никого не было. Я добежала до поленницы и уже взяла несколько поленьев, но огляделась и увидела, что возле поленницы лежит мертвец и открытыми глазами смотрит на меня. Я так испугалась, что дрова выпали у меня из рук, и я помчалась домой.

Зима прошла, каким-то чудом больные мои поправились, и никто из детей не заболел.

Пока папа болел, в селе сменилась власть, и какой-то большой пост занял человек, про которого папа узнал, что во время войны 1914 года его уличили в воровстве денег, выплачиваемых государством семьям солдат. Папа так и говорил, что тот крал солдатские деньги. Вора судили и приговорили к тюремному заключению. Но во время революции заключенные были выпущены, причем вместе с политзаключенными на свободу вышли и уголовники. И папа на каком-то собрании выступил против избрания этого человека на большую должность, считая, что такому человеку нельзя давать в руки власть.

Через несколько дней папу арестовали и увезли в какой-то город: то ли в ближайший — Боготол, то ли в районный центр — Мариинск, то ли в областной центр — Томск. Мама написала письмо Клавдию Цибульскому на Ленские прииски, он сейчас же приехал, и отца освободили.

После этого ареста отец перестал участвовать в общественной жизни села и, мне кажется, сильно разочаровался в революции. Но зато он гораздо больше стал заниматься детьми, и лето 1921 года мне запомнилось прогулками с папой в лес, на рыбалку, прогулками всей семьей.

Как-то мы все вместе пришли погулять на старую мельницу в пруду которой водились лини, рыба крупная и жирная. Мальчики бегали по поляне, мама сидела у воды, а я неотрывно следила за удочкой папы. Сама я рыбу не ловила — для ловли крупной рыбы требовалось особое умение осторожно подвести ее к берегу и вытащить с помощью сачка, иначе она могла оборвать леску и уйти. Папе удалось поймать несколько линей. Однако они оказались невкусными, сильно пахли тиной, и папа больше не ходил их ловить.

Однажды мы с папой решили пойти на реку на рассвете ловить язей, так как знали, что именно на рассвете они клюют лучше всего. На Чулыме было такое место, где находились плоты из бревен, и мы уже знали, что с них хорошо ловить рыбу, поскольку делали это раньше. Мы должны были встать в пять утра, но вышло так, что я проснулась раньше папы и решила, что первая побегу на плоты. Быстро оделась, взяла удочку, коробочку с червями, а может быть, с тестом, сетку для пойманной рыбы и выбежала из дома. Плотов в этот день было три, два из которых находились у самого берега, а третий примыкал к ним со стороны реки. Я, конечно, перебралась по бревнам на дальний плот и только хотела закинуть удочку, как услышала крик папы. Оглянувшись, я увидела, что папа в своем зеленом брезентовом плаще бежит по берегу, что-то кричит и размахивает руками. И тут заметила, что мой плот отделился от двух других и тихонько уплывает. Я заметалась по бревнам, подбежала к краю, но расстояние между плотами было уже большое, а плавать я не умела. Я испугалась, уселась на бревна и заплакала. Папа бежал еще какое-то время по берегу, потом побежал обратно.

Сколько времени я плыла по течению, я не знаю, и что переживала, я не помню, но солнце уже взошло и поднималось всё выше. На реке было очень красиво, и вода ослепительно сверкала под лучами восходящего солнца. Меня поймали рыбаки деревни Владимирка, отстоявшей от Боготола на расстояние чуть ли не в пятнадцать верст. Рыбаков было трое, и они веслами подталкивали плот к берегу, пока он не уперся в деревянные мостки, с которых женщины обычно полощут белье.

Меня сняли с плота и отвели в деревню. Ни этой деревни, ни людей я почти не запомнила. В памяти осталось только, что меня посадили на телегу и отвезли в Боготол. Оказалось, что отец побежал в Волостное управление, чтобы по телеграфу сообщить об уплывшем со мной плоте в селения, расположенные ниже по течению Чулыма. Он говорил, что больше всего боялся, как бы плот не прибился к берегу где-нибудь по дороге, где я оказалась бы в глухом месте одна. Меня мог напугать волк или медведь, или я могла встретиться с какими-нибудь бродягами. Он не сомневался, что уносящий меня по течению плот рано или поздно будет пойман. И мне кажется, что рыбаки нашли меня раньше, чем сообщение по телеграфу дошло до их деревни. Помню, как папа смеялся по поводу того, что благодаря мне деревня Владимировка обогатилась целым плотом бревен. Не успеют хозяева плота хватиться его, как мужики раскатают его по бревнам и растащат по дворам.

Почему-то в Боготоле папа не рисовал так, как в Красном Яре. Вместе с мебелью, сделанной пленным немцем, папа привез все свои картины, и они украшали стены нашей квартиры, но новых картин там не было. Маслом он не писал ни разу, иногда только рисовал акварелью небольшие пейзажи для альбома, а также всяких зверей для мальчиков и красивые цветы для меня.