Коллектив авторов - И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене

Духовные дети о. Александра и все молящиеся с ним в храме учились подлинной молитве, — той, — которая совершается в Богообщении. Литургия — общее дело — становилась именно таковой: это было «сослужение» священника и мирян. С особой силой это проявлялось в кульминационной службе года, когда всем непременно надо собраться вместе со своим духовным отцом — в Литургии Великого четверга.

В этот день людей в храме так много, что, кажется, он уже не вместит больше ни одного человека. Отец исповедует и — начинается литургия — общая горячая молитва всех. Отец говорит проповедь — и становится совершенно очевидным, что Христос здесь… Требуется незамедлительно ответить: каков ты, что ты сделал для Христа и людей?

Отец — лев рыкающий; на какие‑то мгновения его глаза как‑то особенно широко открываются, и он ими зыркает. Да, зыркает. Я не знаю другого глагола, могущего передать то, что происходило. Конечно, слово «зыркать» содержит в современном языке по преимуществу снижающе–разговорное значение. Но отец именно зыркал — в каком‑то высшем и тайном смысле. Он был зрячим и переводил свой зрак с Высшей реальности на нас, как бы получая поручение прямо Оттуда. Он говорил проповедь, в которой каждый находил ответ на вопрос, с которым сегодня пришёл в храм. Все были едины — и Христос был посреди нас.

В этом‑то и проявляется главный дар отца Александра — поворачивать каждое сердце навстречу Христу и всех собирать вместе во имя Его.

Глубоко личностное чувство отца Александра, что всем надо быть вместе перед Богом, было, несомненно, генетическим знанием еврея о том, что Бог призывает к служению. Ему весь народ, — знанием, обретшим свою окончательную достоверность в христианской вере. Так, идея православной соборности — предстояние перед Богом всего народа — питалась в личности отца Александра глубочайшими религиозными корнями.

Да, отец Александр был по крови еврей. Да, вся плодотворность еврейского начала была преображена в нём христианской верой. Да, отец Александр являл собой истинного православного христианина.

И зачем же нам, русским и евреям, дано историческое соседство в одной стране — как не для того, чтобы двум, не могущим жить без Бога народам, так много и тяжко падавшим и страдавшим, не помочь друг другу восстать перед Ним в этот, ещё отпускаемый нам исторический срок? Может быть, и к этому также призывает отец Александр примером своей жизни, своего Служения и своей смерти…

С. Александрова, культуролог,

Москва

При первой встрече с о. Александром ошеломляла его открытость. От близких людей не тщились вы получить то внимание, то сочувствие, которым о. Александр встречал каждого в первую же минуту знакомства. Однажды, передавая о. Александру просьбу приехать для разговора, кто‑то добавил, что речь идёт об очень интересном человеке. С улыбкой о. Александр ответил: «Запомните — для меня все интересные. И серые мыши интересны. Мои старушки мне интересны» [25] О. Александр имел в виду старушек, приходящих в Сретенскую церковь из самой Новой Деревни и окрестных посёлков. .

Не случайно о. Александр повторял при каждом удобном случае — «блаженнее отдавать, чем брать» (даже влюблённому юноше советовал он это усвоить, видя в том основу взаимоотношений любящих). Всей своей жизнью он следовал этим словам Христа и в служении Богу и людям был неутомим и неутолим. Казалось, он черпает силы в том, что отдаёт их, в том, что отдаёт все всем, отдаёт своё время, внимание, знание, опыт, «тащит» на себе сотни судеб.

Как‑то один прихожанин признался в малодушном чувстве — нежелании помогать кому бы то ни было после того, как его поставил под удар только что вызволенный им из тяжёлой ситуации человек. В ответ о. Александр только тихо произнёс: «Наше дело — делать наше дело. А то, что вовне, — нас не волнует». Ничем он не упрекнул своего собеседника, и это само по себе — прекрасный пример неиссякавшего его великодушия.

Своих духовных детей о. Александр призывал говорить Христу просто: «Я люблю Тебя — (о. Александр прижимал руку к груди), — но плохо следую за Тобой, ковыляю, как на костылях» (и жестами показывал неуклюжие движения). Когда ему жаловались, что молитва, читаемая по молитвослову, звучит как автоматически заученная речь, он говорил, что это не так уж и важно, «главное — чтобы в сердце была любовь к Богу». И становилось понятнее, почему о. Александр так высоко чтил св. Серафима Саровского, св. Франциска Ассизского, св. Сергия Радонежского и ещё многих, называемых «святыми любви». В его кабинете в Новой Деревне рядом с образами названных подвижников, рядом с ликами вселенских учителей были и св. Тихон Задонский, и св. Тереза Лизьеская, и брат Шарль де Фуко, и св. Максимилиан Кольбе. А над всеми ними — Святая Троица — единство в любви…

В своём подвижничестве он был неутомим, но не надо думать, что о. Александр вовсе не уставал. Как‑то, прощаясь с ним на Ярославском вокзале, я посетовал на то, что после лекции много было вопросов ивы, батюшка, наверное, устали… Но о. Александр ответил, что выступления его нисколько не утомляют. «Да я бы сидел с вами ещё столько же. Устаю я от двух вещей — от дураков и от дороги». И, благословив меня, быстро пошёл к электричке, чтобы отправиться в ту самую утомительную и ежедневную дорогу. Немудрено уставать в тряском, холодном вагоне. Но от тех кого о. Александр назвал «дураками», он уставал намного больше…

И, тем не менее, когда ему говорили о безликой, серой и агрессивной толпе на улицах, о невыносимо унылых лицах в переполненном транспорте, о. Александр восклицал: «Возлюбите их всем сердцем своим!» И добавлял, что в тот день, когда у человека, идущего в булочную за хлебом и окружённого этой невыносимой серой жизнью, в душе будет звучать гимн Творцу, — действительность перестанет быть серой. При этом в о. Александре не было и тени наивного оптимизма — взгляд на жизнь у него был абсолютно трезвый.

Он говорил во время исповеди, что нельзя этот мир принимать безоглядно, нельзя и полностью отбрасывать. И дал формулу: «Принимать отрицая и отрицать принимая».

Трудно было представить себе большего жизнелюба. Он любил самою жизнь, евангельскою любовью любил людей, и к природе — одушевлённой и неодушевлённой — относился с тем же благоговением, что и к людям. «Когда я беру ветку дерева, — говорил он, — то чувствую, что прикасаюсь как бы к руке человека». За несколько недель до 30–летия своего церковного служения (1988) о. Александр как‑то сказал, что в молодости как биолог мечтал работать в обезьяньем заповеднике. А годом позже рассказывал, как он зашёл в Минералогический музей и «рыдал там над окаменелостями — первая любовь моей юности!» И добавил, что заниматься этим ему уже, увы, не придется…