Захар Прилепин - Подельник эпохи: Леонид Леонов

Нестеров назвал роман «кладом народной мудрости».

Другие выступавшие дошли до того, что Васильева и Злобина самих обвинили в «грацианщине».

Вообще при всех нервозатратах, что пришлось пережить Леонову, да и не только ему, за двадцать — при Сталине — лет в литературе, невозможно не отметить одной вещи. Да, последствия литературной критики тогда могли быть весьма печальными — однако сам факт циркуляции в печати идей противоположного толка говорит о внутренней раскрепощенности общества и даже в каком-то смысле демократичности его.

Выясняется, что партия не была инициатором всех внутрилитературных процессов, зачастую лишь постфактум принимая ту или иную сторону. Да, Сталин лично мог запретить тот или иной роман, ту или иную театральную постановку. Но, с другой стороны, даже благосклонность Сталина не гарантировала, что романы Леонова не будут топтать ретивые критики, а, скажем, пьесу Булгакова «Дни Турбиных», которую вождь посещал 16 раз, не снимут из репертуара под давлением делегации украинских писателей, посчитавших сочинение Михаила Афанасьевича обидным для их самостийного народа.

Васильев, конечно же, был ошарашен случившимся на обсуждении: он рассчитывал на совсем иной результат.

— Мне хочется выразить большой душевный протест против того, что товарищи обо мне говорили как о Грацианском, — сказал он в последний день заседаний, и, право слово, его даже можно пожалеть в этой ситуации.

— Ни с того ни с сего я должен, будучи приглашенным гостем, уходить с именем какого-то Грацианского, шпиона и мерзавца. Я прошу таковым меня не считать, — как мог, подытожил свое фиаско Васильев.

Впрочем, после обсуждения своего романа Леонов вернулся далеко не успокоенный — он предполагал, что произошедшее лишь начало долгой тяжбы. Хорошо, что хотя бы, в отличие от недавних времен, такие разборки не грозили более серьезными последствиями.

Леонов даже находил в себе силы забавно шутить по поводу Злобина и еще одного сторонника профессора Васильева по фамилии Дик. Писатель переиначил стихотворение Лермонтова и, потирая руки, повторял: «Бьется Терек, Дик и Злобин».

Васильев вскоре продолжил борьбу за спасение своего профессионального имени другими, более проверенными методами.

В августе 1954 года в ЦК КПСС пришло письмо, подписанное им, а также профессором В.Тимофеевым, членом-корреспондентом Академии наук СССР Н.Баранским и академиком В.Сухачёвым, с требованием заставить Леонида Леонова «Русский лес» переделать самым кардинальным способом, в числе прочего изъяв «буржуазные теории» постоянства леса.

«Возрождение этого “принципа” в нашей литературе, тем более в художественной, может внести лишь ненужную вредную путаницу среди всех тех, кто знаком с утвердившимися у нас основами организации лесного хозяйства или изучает их», — говорилось в письме.

Из ЦК письмо переслали в отдел науки и культуры; там подумали и выдали свое заключение: «Критику романа “Русский лес” со стороны указанных ученых нельзя признать объективной. Они односторонне подходят к этому роману и игнорируют его особенности как художественного произведения, где читателя в первую очередь интересует судьба героев, правдивое изображение их характеров, реальный показ событий. Полагаем нецелесообразным принимать какие-либо меры по данному письму».

«Русский лес» не запретят, он выйдет отдельным изданием в 1954-м, затем дополнительным, шестым, томом в собрании сочинений Леонова в 1955-м, и следом его переиздадут уже в 1956-м.

Но сам Леонов, разнервничавшийся и обозлившийся на то, что роман хоть и не убит наповал, как некоторые его прежние сочинения, но принят далеко не однозначно, а кое-кем еще и унизительно раскритикован (причем на этот раз критиковали его люди молодые, что было вдвойне обидно), снова замолчит.

В 1954-м за весь год он опубликует статью «Волшебный город» и одну из немногих своих автобиографий, совершенно выхолощенную.

В начале 1955 года в журнале «Октябрь» выйдет переправленная (и не в лучшую сторону), так и не поставленная до тех пор на сцене «Золотая карета». Она и в «Октябрь»-то попала потому, что Леонова ввели в состав редколлегии журнала и он сумел опальную свою пьесу, сделав финал порозовее да пооптимистичнее, продавить.

Премьера «Золотой кареты» случится 1 декабря того же года в Русском областном драматическом театре… города Караганды. Наверняка и там были смелые и талантливые артисты и режиссеры, но знаменательно, что поближе к европейской части так и не нашлось ни одного театра, способного воплотить эту пьесу на сцене. Хотя уже известно было, что во МХАТе очень, очень хотят ставить «Золотую карету» — но столь же сильно боятся это сделать! А ведь год назад, в марте 1954-го, Леонов вновь был избран депутатом Верховного Совета СССР, в том же году вошел в состав правления Союза писателей СССР, а в 1955-м стал членом Советского комитета защиты мира. И что? Это как-то влияло на судьбу его лучших сочинений?

Нет.

Так часто бывает: после многолетней и мучительной работы вдруг ощущается глубокий упадок душевных сил. Именно это ощущение в середине 1950-х настигло Леонова.

Он неожиданно остро почувствовал, что не имеет своего понимающего, преданного, умного читателя.

В не столь далеком 1948 году Леонов писал литературоведу Владимиру Ковалёву: «В том словесном нагромождении, какое представляют мои книжки, могут быть любопытны лишь далекие, где-то на пятой горизонтали, подтексты, и многие из них, кажется мне, будут поняты когда-нибудь потом».

Но годы шли, и хотелось хоть какого-то понимания сейчас, при жизни. А то ситуация получалась откровенно абсурдная: в 1930-е Леонова ругали ортодоксальные «левые» (и за дело — если брать точкой отсчета их позицию), в 1950-е стали ругать либеральные «левые» (и тоже по делу — если точкой отсчета брать их «розовое», предоттепельное миропонимание) — а Леонов при этом с самого начала находился в совершенно иной системе координат, далекой от первых и куда более сложной, чем у вторых. Первые, съеденные самой Революцией, физически исчезнут; вторые начнут расцветать, полниться соками и сорвут свой куш на исходе 1980-х годов, но Леонову — тому самому, истинному, существующему на своей «пятой горизонтали», давно всё стало понятно и с одними, и с другими. Он свои задачи решал, выступая, как в «Воре» сказано — «следователем по особо важным делам человечества». А до этих задач никому не было никакого дела.

Определяющую роль в многомесячном психозе писателя сыграл XX съезд КПСС, прошедший в Москве с 14 по 25 февраля 1956 года, а вернее, то, что случилось на съезде в последний его день. На утреннем заседании Никита Хрущёв выступил с закрытым докладом «О культе личности и его последствиях». Закрытость его, впрочем, была условной, потому что вскоре доклад был распространен в партячейках всей страны, и литератор такого масштаба, как Леонов, хоть и не был никогда членом партии, узнал содержание доклада уже в первых числах марта.