Захар Прилепин - Подельник эпохи: Леонид Леонов

Должно быть, заранее на этот час была условлена у них разлука. Стенька сопел, а та не плакала, знающая все наперед, привыкшая к мысли о расплате. Она стояла с покорными руками, и вдовий ее облик был неотделим от образа белой ночи, проходящей по няндорским пространствам. Вдруг багровая волна, подымаясь снизу, залила Стенькино лицо; оно распухло, исказилось, и рот его, развороченный страданием, мучительно метался в нем. Он крепко держался за решетку, точно какой-то вихрь, набежав сзади, мог продавить его сквозь лилейные эти шипы; так прошла минута. Стенька прощался с миром и со всем, что было ему дорого в нем. Потом багровость отлила, и краска, серая, как небеленый саван, одела безразличное лицо. Он махнул рукой и отвернулся. Прощание кончилось».

Но утром в камере появляется Пальчиков и отпускает четверых на волю: матроса, Стеньку, гимназиста, Кручинкина.

Иными словами: Пальчиков отпускает от себя всю Россию, ненужную ему.

Освободив этих арестованных, поручик стреляет себе в голову, «…и наступило одно мгновение, когда он совсем походил на пикового туза» — на которого Пальчикову гадали в эту ночь… А походил на туза он разорвавшимся своим затылком.

Россия, в лице Кручинкина, снова спешит домой, в свою непролазную глухомань.

«И опять пошла дорога, а при дороге мох-деряба, да брусника, да сиха голубая, да клюква, да редкая подорожная сосна. Здесь он чуял себя хозяином, и никакая сила, кроме сна, не настигла бы его тут. Так он и ехал по пылям большой дороги, дремля и улыбаясь; должно быть, так же улыбается большая глупая рыба, уходя из верши».

Такая вот Россия на пылях большой дороги. «Никакая сила» ее не берет — «кроме сна». Красный матрос попытался, да Кручинкин — в сторонку.

За Россию в те времена истовой борьбы с «великорусским шовинизмом» критика и не подумала бы обижаться. Зато можно было бы обидеться за большевиков, идущих к Кручинкину, надо понимать, с новой вершой.

«Огнедышащая новь», грозящая «уничтожением и мукой», — так подступающих большевиков воспринимал поручик Пальчиков. Но это он о своем уничтожении думал, о своей муке. Может быть, для народа «огнедышащая новь» несла иное?

«Да, сперва Радищевы, Новиковы, Чаадаевы… — размышлял Пальчиков, — эти домодельные свободоискатели и подстрекалы, эти проклятые жернова на шее русской интеллигенции. <���…> Ха, они взошли теперь, багровые дрожжи девятнадцатого века, она пришла, эта свобода, самовластная хозяйка, беспощадная, как хлеб. Радуйтесь, дьяволы…»

Пальчиков мог бы вместо «дьяволы» сказать «бесы», но тут уж больно очевидный обозначился бы мосток.

Воспринимал или нет Леонов в 1928-м Горького (наряду с собственным отцом) как «подстрекалу»? Думается, тогда уже отношение Леонова к Горькому было, при всей человеческой влюбленности, не самым простым.

Окончательный и самый жестокий диагноз в «Белой ночи» большевикам поставил оккупант, англичанин. В переводе на русский его слова звучат так: «Русские всегда старались поджечь мир во имя какой-нибудь высшей цели. А впрочем, все эти ребята, пророки и реформаторы, чтобы они ни болтали о счастье человечества, в конечном счете им на него наплевать».

Был в повести еще один важный разговор об «устройстве человеков на земле». Ротмистр Краге говорит, что «стоит только переделать тюрьмы в театры, и сразу расцветет благодарное человечество, как подсолнечник в огороде. А так как полны тюрьмы, то полезно истребить сперва заключенных во имя всемирного счастья, а там уже и переделывать, декорируя освобождающиеся помещения зеленью и флагами».

«Я всегда подозревал у тебя красные мысли», — отвечает ротмистру Пальчиков.

Какая все-таки наглая сатира, а? Перестрелять лишних «во имя всемирного счастья» и флаги развесить потом…

Повесть-то, как мы видим, жуткая, за Няндорск Леонова надо было бить в три раза злее, чем за Унтиловск, но ничего подобного не случилось.

Может, оттого, что Леонов честно признал устами своего обреченного на смерть поручика, что «с падением Няндорска начинается новая эра в существовании страны».

Эту эру Леонов, уставший от безысходной унтиловщины, призывал и заклинал. Принимал ответственность за приближение новых времен. В конце концов, даже подстрекал их приход. Правда, в отличие от Горького, делал это тогда уже, когда главный выбор в стране свершился и пути назад не было.

«Белая ночь» выйдет в декабрьском номере «Нового мира», а спустя три месяца, 1 марта 1929 года не станет Максима Леоновича Леонова.

На его похороны сын не попадет. Почему, мы не знаем: мог элементарно не успеть. Но надо сказать, в Архангельске Леонов не появится больше никогда. Причина очевидна: в злобно спародированном под видом Няндорска городе его слишком многие помнили, могли бывшего господина прапорщика ухватить за лацкан.

Но не явиться ни на похороны отца, ни на могилу его, какой бы он ни был, этот отец, — наверное, грех.

Впрочем, не нам судить, не нам. Не в наши времена.

В 1929-м Леонов делает еще несколько уверенных, продуманных шагов, чтобы окончательно вывести себя из-под рапповской критики.

В течение года Леонов участвует в литературных собраниях при журнале «Новый мир».

«Красная новь» под рапповскими ударами несколько сдала; вскоре из книжек Леонова начнут вырезать предисловия «троцкиста» Воронского, а самого Воронского арестуют (потом отпустят до 1937-го). Не покидая «Красной нови», с 1928 года Леонов становится одним из главных авторов теперь уже другого центрального советского журнала — «Новый мир».

В январе Леонов отвечает на анкету «О теории социального заказа» (Печать и революция // Новый мир. 1928. № 1). Социальный заказ он не отрицает. Но при этом по-леоновски огрызается на самых ретивых: «Следует разумно использовать литературу для построения нового общества, следует всячески способствовать расцвету ее живых и здоровых сил, а не стандартизировать циркулярами художественную мысль».

В марте в «Красной нови» публикуется «Усмирение Бададошкина». А с июля Леонов начинает выдавать кусками «Соть» — первый свой роман о социалистическом строительстве. Сначала в шестом номере популярного иллюстрированного журнала «30 дней» идет отрывок «Проект». Потом в сорок седьмом номере адресованной крестьянской аудитории «Красной ниве» — «Начало стройки».

На лето Леонов уезжает в Барвиху вместе с дочкой Лёной. С этого года он постоянно проводит летние месяцы за городом. Живет, впрочем, в обычной крестьянской хате, которую снимает. Окно на Москву-реку выходит, берег, леса…

В Барвихе продолжал работать над «Сотью». Вспоминал потом один красивый день: июль, полдень, работается хорошо. Писал, между прочим, характерную сцену романа: как напала на деревню засуха и крестьяне упросили батюшку отслужить молебен о дожде. Батюшка все сделал, как просили, и дождь пришел — огромный, злой, нескончаемый. Все начало гнить и преть.