Захар Прилепин - Подельник эпохи: Леонид Леонов

Стыдитесь, Леонид Максимович! Вы написали неправду. Вы придумали к нам рифму, взятую у какого-то старого, древнего поэта вроде Пастернака. Она так же уместна, как церковнославянский язык».

Подобным безапелляционным образом учили Леонова и готовили его к новому роману. Чтоб, значит, понимал, что тут у нас уместно, а что — совсем нет.

И он начал писать этот роман, в сентябре 1933-го.

Георгий Адамович, по другую сторону советской границы, пишет в те дни о Леонове, ставя планку ему максимально высокую: «…Леонов, мне кажется, все-таки крупнее и значительнее как художник, чем Шолохов. В нем есть беспокойство, которое рождается только присутствием мысли. В нем есть “дрожжи”. <���…> Леонов способен написать сто или двести плохих и лживых страниц, но вдруг “взлетит” и в нескольких строках искупит все свои грехи».

Ну, для кого искупит, а для кого — новые обретет.

Впрочем, до выхода «Дороги на Океан», о которой мы с новой стороны поговорим еще раз, успеет пройти, как минимум, два важных события.

Одно — в творческой жизни Леонова.

Второе событие касалось всей писательской братии.

Многоруко и зло оттрепав Леонова, ему дали разрешение на постановку пьесы по роману «Скутаревский» в Малом театре.

После шестилетнего перерыва (то есть после закрытия и снятия с репертуара «Унтиловска») у Леонова появилась возможность вернуться в театр с новой пьесой.

Автоинсценировку он, к счастью, написал чуть ли не за пару недель, сразу после окончания романа, пока критика еще не разрослась волнообразно. Когда вся эта бурная шумиха началась, Леонову уже не работалось: за одиннадцать месяцев — сразу вслед за окончанием романа и пьесы по роману — Леонов, вплоть до сентября 1933-го, не напишет почти ничего — одна заметная статья выйдет в журнале «Советское искусство», и всё.

Болезненно переживая происходящее, он лечится своими увлечениями: кактусами, переделкинским садом, баней — до этого дела Леонов был большой охотник… Ну и работа над постановкой в Малом театре хоть как-то обнадеживала.

Премьера состоялась 11 мая 1934 года. Главную роль — профессора Скутаревского — играл актер Николай Рыбников.

Автоинсценировка в отличие от романа была сделана куда более сухо и жестко. Это ее, с одной стороны, отчасти избавило от критики. С другой, автоинсценировку Леонов никогда не помещал в собрания сочинений: она, безусловно, была слишком прямолинейна, немногослойна.

Почти одновременно спектакль по «Скутаревскому» начали готовить в Государственном русском театре Белорусской ССР, располагавшемся в Бобруйске. Спектакль поставил главный режиссер театра Владимир Кумельский, где сам и сыграл главную роль.

Следом «Скутаревский» пошел в московском Театре Красной армии.

То есть жизнь понемногу налаживалась: три премьеры за год; пресса иногда сквозь зубы, иногда благодушно отозвалась о всех постановках.

Другое событие — Первый Всесоюзный съезд писателей.

Леонов активно участвовал в процессе объединения советских писателей с конца 1920-х годов, и, похоже, этот вопрос его серьезно волновал. Он надеялся обезопасить и себя, и своих собратьев от «пролетарских» ортодоксов и большие надежды возлагал в числе прочего и на государство, и на Сталина лично.

Несмотря на огульную критику, позиции Леонова в литературном мире пока были достаточно сильны.

После ликвидации РАППа в апреле 1932-го, в мае был создан Оргкомитет для руководства литорганизациями РСФСР и подготовки съезда писателей. В него вошли Горький (почетный председатель), Иван Гронский (председатель), Валерий Кирпотин (секретарь), писатели Фадеев, Леонов, Всеволод Иванов, Серафимович, Панфёров, Киршон, Сейфуллина, поэт Безыменский… Всего 23 человека.

Сталин хотел разнородные писательские группы собрать воедино, чтобы, скажем прямо, их было проще контролировать.

И главный вопрос — для Леонова, по крайней мере, — заключался в том, кто отныне будет главенствовать в литературе — «попутчики» или их противники.

Первый Всесоюзный писательский съезд проходил с 17 августа по 1 сентября 1934 года в Колонном зале Дома Союзов.

На съезде присутствовало 597 человек. В президиум избрали 52 человека, в том числе, опять же, Леонова, а также Алексея Толстого, Демьяна Бедного, Шолохова, Пастернака, Тихонова, Эренбурга…

Надо сказать, что многим видным литераторам в президиуме места не досталось: на невнимание к себе сетовал, к примеру, Михаил Пришвин.

Сталина на съезде не было, но о нем вспоминали в своих выступлениях очень многие.

Открывал съезд Горький, зачитавший огромный доклад, в котором, как ни удивительно, не назвал имени ни одного советского писателя, кроме мельком упомянутых поэтесс Шкапской и Марии Левберг, старательно работающих над горьковским проектом «История фабрик и заводов», от которого литературные мастера, в их числе и Леонов, всячески открещивались.

Горький корил литераторов за невнимательность ко многим деталям советской действительности и, отдельно, за «вождизм».

Леонов тоже выступил с речью, сказал про «счастье жить в самый героический период мировой истории» и согласился с тем, что «упреки Горького, брошенные нам с этой трибуны, справедливы и своевременны». Уж с сентенцией о «вождизме» — он точно был согласен.

Вообще леоновское выступление было достаточно выхолощенным: иногда он умел напустить тумана, чтоб сказать что-нибудь важное под его завесами; здесь же ничего важного он говорить и не собирался. Но и ничего эдакого, чтобы собрать легкие аплодисменты, он тоже не произнес.

В отличие, например, от Бабеля («…посмотрите, как Сталин кует свою речь, как кованы его немногочисленные слова, какой полны мускулатуры: я не говорю, что всем нужно писать, как Сталин, но работать, как Сталин, над словом нам надо…»), и от Николая Тихонова («Та страна, которую прежние поэты называли “любезным отечеством” или, как Лермонтов, “немытой Россией”, — эта страна исчезла, Советский Союз возник на ее месте»), и от многих других.

Леонову на съезде пришлось несколько раз внутренне поежиться: когда, к примеру, недобрым словом вспоминали Достоевского. Критик Виктор Шкловский объявил: «Спор о гуманизме кончается на этой трибуне, и мы остаемся, мы стали — единственными гуманистами мира, пролетарскими гуманистами. — А затем продолжил: — Если бы сюда пришел Федор Михайлович, то мы могли бы его судить как наследники человечества, как люди, которые судят изменника…»

Однако в целом атмосфера была настолько благообразная, что многие втайне раздражались. Лидер украинского футуризма поэт Михаил Семенко ругался: «Все идет настолько гладко, что меня одолевает просто маниакальное желание взять кусок говна или дохлой рыбы и бросить в президиум съезда…»