Иоахим Видер - Я выжил в Сталинграде. Катастрофа на Волге

Ниже мы более подробно остановимся на вопросе о том, как далеко отходит Гёрлиц от исторической правды, анализируя отдельные критические фазы Сталинградского сражения. Предварительно нам хотелось бы сформулировать несколько принципиальных замечаний по поводу его методических ошибок и одностороннего предвзятого подхода к событиям.

Гёрлиц, конечно, прав, утверждая, что ныне нельзя задним числом оценивать оперативные решения, принятые в Сталинградском «котле», лишь с точки зрения немецкого движения Сопротивления или, говоря точнее, измерять его масштабами ту моральную и политическую ответственность, которая легла на командование 6-й армии. «История последней войны, – пишет Гёрлиц, – отнюдь не определяется лишь тем, что сделал каждый из ее участников для ее скорейшего окончания» [109] . Это, конечно, верно. Но составитель сборника «Я выполняю приказ» так и не понял, что стратегическая обстановка, в которой оказалась 6-я армия под Сталинградом, приобретала совершенно специфический характер и властно требовала необычных решений. Дело было не в том, чтобы генералы, стоявшие во главе 6-й армии и ее соединений, стали политическими бунтовщиками. Но каждый из них, принимая решения, обязан был спросить себя, совместимы ли они с его воинской честью и человеческой совестью. От этого и зависело все. Генерал Зейдлиц отнюдь не призывал в те дни своих подчиненных последовать примеру Йорка под Тауроггеном – он вспоминал о смелом прорыве немецких войск под Бржезиной в Польше в осенней кампании 1914 года. Правда, о примере Йорка думал тогда полковник Зелле, а лидеры Сопротивления [110] – посол фон Хассель, генерал-полковник Бек, Карл Гёрделер и их друзья и единомышленники – действительно были глубоко разочарованы тем, что командующий 6-й армией «не воскресил дух Йорка под Сталинградом» [111] ; под этим они, естественно, имели в виду, что Паулюс будет действовать на свою ответственность, повинуясь лишь голосу своей совести. Вот почему совершенно неправильно говорить в данном случае o «творимой легенде», как это делает Гёрлиц, который вдобавок ломится в открытые двери, пространно доказывая, что историческая параллель между Сталинградом и Тауроггеном не выдерживает критики. Другое дело, что Паулюс, судя по всему, ничего не знал о мыслях и чаяниях участников немецкого Сопротивления и о надеждах, которые они на него возлагали [112] .

Как бы то ни было, Гёрлиц слишком уж упрощает свою задачу историка, называя «посмертной профилактикой» (словечко-то какое!) правильные выводы из обстановки, к которым в действительности уже тогда пришли многие немцы в тылу и на фронте (и не в последнюю очередь в Сталинградском «котле»). Итак, Гёрлиц не принимает всерьез людей, думавших в те дни иначе, чем командование 6-й армии, и питавших иные надежды. Более того, он, как видно, считает их дурачками. Истинные намерения и образ мыслей Гёрлица особенно проявляются в нелепом и бестактном сравнении Паулюса с Беком. Он сознательно закрывает глаза на то, что оба генерала придерживались прямо противоположных взглядов в ключевых проблемах своей эпохи. Трудно представить себе более несхожих людей! С одной стороны – Бек, выдающийся военный деятель, последний из начальников германского генерального штаба, в подлинном смысле слова соответствовавший занимаемой должности; человек, который во имя своих убеждений отказался от поста и до конца бестрепетно боролся против национального бедствия, разоблачая губителей немецкого народа, многосторонне одаренный человек, сочетавший достоинства военного и гражданина с глубоким пониманием уроков истории.

С другой стороны – Паулюс, службист, мир которого был ограничен рамками полученных свыше приказов; лично порядочный, но ограниченный человек, считавший поначалу войну с Россией делом нужным и справедливым, всерьез веривший, что большевистское государство и впрямь рухнет под первыми ударами, как карточный домик, и вплоть до страшного конца в Сталинградском «котле» хранивший верность Гитлеру (о чем свидетельствуют, во всяком случае, его последние радиограммы) [113] .

Гёрлиц, взяв на себя роль биографа Паулюса и комментатора документов из его личного архива, не просто посвятил себя служению истории, как это можно было бы предположить. Его труд – это не только исследование, но и неприкрытая попытка извратить события прошлого. Явно переоценив свои возможности, Гёрлиц доходит в этой апологетике до утверждения, что в катастрофической обстановке, сложившейся по вине Гитлера, командование 6-й армии, будучи лишь частью гигантской военной машины, по сути дела, не могло поступать иначе и, более того, в конечном счете действовало правильно, поскольку-де стратегические соображения требовали пожертвовать немецкой группировкой на Волге. Зарубежные военные историки особенно остро реагируют на подобные попытки реабилитировать задним числом нацистское государство и его методы ведения войны. Так, швейцарский журнал «Альгемейне швейцерише милитерцейтшрифт» прямо писал о том, что Гёрлиц в своей книге явно преследует цель оправдать в глазах потомства действия командующего 6-й армией и решения, принятые им в Сталинградском «котле» [114] . Осудив для отвода глаз общий план большого летнего наступления 1942 года и признав, что оно преследовало стратегически недостижимые цели, составитель и редактор сборника «Я выполняю приказ» в то же время неуклонно и последовательно оправдывает действия и решения командования 6-й армии на всех этапах Сталинградской битвы, за исключением одной лишь последней недели января 1943 года. Он даже не допускает, что тогда можно или нужно было действовать иначе. «Ни одному командующему армией в вермахте в одиночку не под силу было остановить колеса гигантской военной машины со столь необычной системой управления», – поучает Гёрлиц читателя в тоне, не терпящем возражений [115] . В другом месте он заявляет, не утруждая себя доказательствами, что, дескать, на войне подчас трудно осуществить на практике самые бесспорные теоретические положения.

И, оперируя подобными прописными истинами, он пытается обосновать и развить некоторые аргументы, позаимствованные им в бумагах покойного Паулюса! Немудрено, что в результате он пасует перед сложными проблемами, которые ставит историкам Сталинградская битва, и, в частности, не может до конца разобраться в проблеме ответственности командования, которая в данном случае – хочет он того или нет – не исчерпывается категориями узкопрофессионального мышления отдельных военачальников, каковы бы ни были их полководческие таланты.

История сама подтвердила правоту тех немногих немцев, которые в ходе войны умом и сердцем поняли, что в сложившейся беспрецедентной обстановке нельзя больше плыть по течению, и отказались безропотно повиноваться. Такие люди были и в армии, окруженной под Сталинградом. Их глазами и следовало Гёрлицу взглянуть на слова и дела невольных участников трагедии, разыгравшейся на берегах Волги. Гёрлиц спешит простить то, что можно лишь понять. Он сознательно закрывает глаза на исключительный характер всей сложившейся тогда обстановки или, во всяком случае, не делает из нее соответствующих выводов. В этом главная причина всех недостатков его труда, всех пробелов в изложении событий и ошибок в их трактовке. Такой односторонний, предвзятый подход к историческому анализу не мог не сказаться самым плачевным образом на книге, которая была, по-видимому, задумана как серьезное исследование.