Александра Коротаева - Наша счастливая треклятая жизнь

Однажды из каких-то мешков Нанка достала майки, сшила их внизу посередине — получились купальники, вынула из шкафа мамины пояса, ремни, взяла девчонок, и мы пошли тренироваться в акробатике. Надев майки и потуже затянув ремни, мы почувствовали, что можем совершить нечто уникальное, неповторимое, из ряда вон выходящее. На траве расстелили одеяло, и дело закипело. Человек пять-шесть кувыркались, извивались, тянули носочки, подпрыгивали, поднимались в воздух, становились на мостик, на голову, завязывались в узел. Мы приходили в восторг от собственной неожиданной спортивной гибкости, нам казалось, что мы уже можем спорить с циркачами, гимнастами, балеринами.

Вечером народ был собран у магазина, и мы давали представление. Все это было похоже на смесь акробатических номеров с босоногими танцами Айседоры Дункан и театром мимики и жеста. Мы взбирались друг на друга, громко выкрикивая «Ап!», делали «колесо», «мостик» и садились на шпагат, танцевали с тюлем, снятым у кого-то с окна.

На наши выступления взрослые не просто охотно шли, а бежали. Спектакли на площади у магазина давались все лето, и никто не уставал: ни артисты, ни зрители. Каждый артист должен был честно выполнять свою работу, на шермачка не проходило. В противном случае он изгонялся навсегда в ряды зрителей. Нанкины представления о театре отличались высоким профессионализмом и знанием дела.

Создавала Нанка и камерные, домашние театры: кукольный и теневой. Для теневого она сделала экран из кальки и подсвечивала его настольной лампой. Из плотной бумаги мы вырезали фигурки и ставили сказки. Каждая из нас играла по нескольку ролей. А для кукольного театра в проеме дверей между комнатами натягивался занавес, разделяя квартиру на сцену и зрительный зал. Эти представления давались маме и нашим родственникам из Симферополя.

Это случалось всегда внезапно, без всякого предупреждения. Подходя к дому, мы с Нанкой вскрикивали от радости: в нашем палисаднике на веревке сушились незнакомые полотенца, купальник и плавки! Наши приехали!

В доме слышался бас дяди Вали, маминого брата, и женский смех. Толкая друг друга, мы бросались в объятия нашей любимой тети Лиды, высокой широкоплечей блондинки с голубыми глазами, украинским акцентом и добрым сердцем. Прижимаясь к ее большой груди, мы чувствовали родное тепло. «Сима, какая ты счастливая! Девочки у тебя!» — вздыхая, говорила тетя Лида маме. У нее было два сына. В первом браке родился Сережка, а через десять лет, с дядей Валей, — Вовка.

Сережка был для нас почти кумиром — круглые материнские глаза и ямочка на подбородке. Когда он улыбался, прищуривая один глаз, как будто его слепило солнце, хотелось сделать ему что-то приятное, например, принести кружку холодного вишневого компота. Сережка любил книжки про разведчиков и спорт. Ребенком начал заниматься вольной борьбой и с возрастом вырос в чемпиона Крыма и Украины. К двадцати годам он стал такой огромный, что, встретив его ночью на безлюдной дороге, можно было не на шутку испугаться.

Вовка — мой друган, на два года младше. Мы возрастную разницу не учитывали и требовали с него как с большого. Каждый раз по приезде он сначала ныл, капризничал, но за лето мужал и становился «человеком». На равных с нами играл в наших домашних спектаклях. Сережа же, будучи старше нас всех, смотрел спектакли со взрослыми в зрительном зале. Хохот стоял за кулисами и среди зрителей, когда маленький Вовка писклявил, исполняя женские роли — старшей сестрицы Золушки Гортензии или младшей, Жавотты.

Мы вместе бегали в кино, на море, грызли кукурузу, которую тетя Лида варила в большой алюминиевой кастрюле. Она всегда готовила на целый полк. Какие она делала голубцы с подливкой, тефтели, перцы! На керогазе всегда что-то варилось, в воздухе носился запах вкусной еды, с отъездом родственников сразу исчезавший. При этом она успевала ходить на море и могла провести там весь день. Иногда мама давала мне какую-то снедь, и я бежала на берег подкормить пловчиху. Она проглатывала «передачку» и опять шла в воду.

Арбузы с рынка притаскивал домой дядя Валя. Когда их разрезали, они трескались, издавая неприличные звуки. Снимая с них шляпки и увидев красную сахарную мякоть, мы ахали и вгрызались в большие, нарезанные полумесяцем скибки, так, что с наших ушей капало. Переполненные арбузным соком, с трудом вставая из-за стола, мылись под железным рукомойником в палисаднике и потом, боясь пошевелиться, ложились на диван.

Ужинали за круглым столом отдельно — сначала дети, потом взрослые. По-быстрому помыв ноги холодной водой, мы ложились спать и сквозь сон слышали, как на веранде наши родители молодели. Дядя Валя ставил на стол бутылку вина, и они долго сидели, спорили или приглушенно смеялись, цыкая друг на друга, чтоб не разбудить детей.

Все вечера казались нам веселыми, праздничными. Иногда мама садилась за пианино и играла. Взрослые пели, шутили, а мы смотрели на них и думали: как им хорошо вместе, как они рады друг другу.

В воскресенье большим семейством шли в центр. Какие красивые были наши взрослые! У мамы и тети Лиды — туфли на шпильках. У мамы — черные, у тети Лиды — белые. Мама брюнетка, тетя Лида блондинка. У обеих красивые яркие платья. У тети Лиды — в голубых тонах, у мамы — в кирпичных. Дядя Валя — в отглаженных брюках, в белой рубашке.

Так и вижу их сейчас. Воскресенье. Молодые… Красивые… Все вместе!

В глубине Останкинского парка на маленьком ресторанчике написано по-русски «Лав» — любовь, значит. Летом здесь всегда слышна музыка, и на открытой веранде, увитой искусственным плющом, при тусклом синем свете медленно передвигаются пары, намертво схватившись друг с другом. Сейчас здесь пусто и тихо, только редкие посетители заходят согреться, выпить пустой горячий чай.

Из ресторана выходят двое. Подвыпившая пара. Ей под полтинник, крашеная блондинка при ярком макияже, крепко сбита, пуговицы на пальто с трудом сдерживают хорошо развитую грудь. Ему тридцать пять — тридцать шесть, породистый кавказец с тонкой талией. Смеются. Перед рестораном лужа, и он хочет взять ее на руки, но она визжит и бьет его по спине пухлой ручкой с толстыми кольцами на пальцах. Он подходит ко мне и на хорошем русском языке просит их сфотографировать. Показывает, куда нажать. Ощущаю запах дорогого парфюма и замечаю ухоженные ногти. Блондинка кокетливо скрещивает набрякшие коленки и придает своему лицу невинно-детское выражение. Он нависает над ней, обхватывая ее сзади под грудь. Женщина томно прикусывает нижнюю губу и глубоко вздыхает. Щелкаю, отдаю фотоаппарат и иду дальше. Сзади слышу смех, возню, оборачиваюсь и вижу, что он ее все-таки несет. Подол ее пальто отвис, и во всей красе светится тугая попа. Брякнул на скамейку и сразу стал месить ее упругое резиновое тело.