Ариела Сеф - Рожденная в гетто

Ариела не успела закончить свои записки…

И хоть она была давно больна, но ушла из жизни неожиданно. За два дня до конца она звонила мне из Парижа и рассказывала, куда они собираются пойти обедать с Романом (ее мужем, который незадолго до этого приехал к ней в Париж) и на какую очередную выставку пойдут потом. Правда, она обронила фразу, что вот, мол, созвала друзей встречать Новый год, со всеми договорилась, а сама, наверное, опять будет плохо себя чувствовать и останется дома, как часто бывало в последнее время, когда она заранее покупала билеты в театр, а потом из-за самочувствия оставалась дома.

И все равно, конец для нас – близких – был неожиданным, потому что мы привыкли верить, что Ариела в очередной раз выкарабкается – такая жажда жизни была в ней и такое любопытство ко всему новому, будь то новая премьера, новый интересный проект или новая мода, следуя которой, нужно срочно купить новую тряпочку. Мы, ее друзья, иногда немного подсмеивались над этой ее жаждой покупок. Ариела тратила на наряды безумные деньги, но ее абсолютный вкус и повышенное чувство красоты заставляли ее всегда быть модной и очень хорошо одетой. «Чтоб Наташка сдохла», – приговаривала она, посмеиваясь, имея в виду известную присказку об абстрактной завистнице «Наташке»…

Может показаться странным, что я начала писать о ней именно с этих будничных, как бы необязательных воспоминаний. Но она для меня по-прежнему – живая. И я до сих пор каждый день жду ее телефонного звонка. Иногда и после двенадцати часов ночи – она спала мало и знала, что и я засыпаю поздно.

Она любила быть в курсе всех культурных событий и, часто подолгу живя в Париже, звонила мне почти каждый день и расспрашивала о новых московских премьерах, о жизни знакомых, да и вообще обо всем. Последние годы из-за болезни она не выносила русский холод и после своего дня рождения, 24 октября, уезжала домой в Париж.

Когда я все же понимаю, что ее нет на этом свете, когда меня пронизывает острое чувство оставленности и я начинаю думать о ней в прошедшем времени, у меня возникает странное ощущение отсутствия времени вообще. Ведь для меня так же реально, «сиюминутно» и наше знакомство в 1977 году, и последний мой визит к ней в московскую квартиру, когда Ариела читала мне отрывки своих воспоминаний о детских походах с родителями в ресторан. И, как будто это было вчера, я вспоминаю этот ресторан, когда мы с Ариелой лет двадцать тому назад поехали на машине из Вильнюса в ее родной Каунас. Она мне тогда показывала место, где находилось гетто во время войны. Тогда же мы пошли с ней в дом, где они жили, зашли к соседке, которая вспомнила Ариелу. Мы сидели у этой женщины и пили чай с купленным нами тортом, единственным, который был в магазине – таким громоздким сооружением из хрустящих коржиков, национальным литовским лакомством, которое почему-то называется «муравейник». Потом мы обедали именно в том ресторане, куда девочкой Ариела ходила со своими родителями после войны. В ресторане по-прежнему висели бордовые бархатные занавески, и столы были расположены в небольшом зальчике с маленькой эстрадой для музыкантов в точности так, как помнила и писала об этом потом Ариела.

Мы провели тогда в Каунасе целый день. Гуляли в разросшемся парке недалеко от их бывшего дома, заходили в магазины на главной улице. Были глубоко советские времена, в магазинах было пусто, но мы ухитрились накупить немыслимое количество бус, платков и брошек. «Для подарков», – говорила Ариела. Она любила дарить, ее щедрость и доброта были безграничны.

В 1977 году наш Театр на Таганке первый раз приехал на гастроли в Париж, я позвонила Ариеле (в Москве мне кто-то дал ее телефон), мы не были с ней знакомы, но она тут же пригласила к себе домой, на улицу Коньяк-Жей. Мы поехали втроем: Ваня Дыховичный, Боря Хмельницкий и я. Квартирка была маленькая, недавно купленная и отремонтированная, чистая, но без мебели. Мы сидели на полу за маленьким детским столиком. Ариела сбегала в ближайший магазин, накупила круассанов, сыра, яиц, зелени. Мы тогда быстро и хорошо позавтракали. Она мне тогда очень понравилась своей легкостью, доброжелательностью, открытостью и гостеприимством. Ариела взяла в Париже надо мной шефство. Познакомила со своими ближайшими подругами. Повела меня в модную парижскую парикмахерскую, заставила изменить прическу. Ариела и ее подруги надарили мне много своих «тряпочек», не оставляли меня ни на один день, но самым близким другом на все последующие тридцать лет для меня осталась Ариела.

В дружбе, как и в любви, отношения между людьми меняются, перетекая от одного этапа к другому. Видимо, в начале Ариеле в какой-то степени нужна была я – она прислушивалась к моим советам, я знакомила ее с моими московскими друзьями, доставала ей билеты в недоступные тогда театры, мы ходили по мастерским моих друзей-художников (так потом, кстати, у нее оказывались картины Слепышева и Хамдамова). Но когда я приезжала в Париж, тут она руководила мной, и мы вместе бегали на выставки, спектакли, концерты, в любимые ее магазины. Во всяком случае, к концу наших отношений я уже не могла обходиться без Ариелиных советов: как одеться, как развесить картины и расставить мебель, что и где купить. Она тащила меня то в Вильнюс – пожить в их роскошной гостинице, то летом в Канны, где она заранее, с зимы бронировала нам на лето номера в знаменитом отеле Карлтон, то в Opera Bastille на первый прогон какой-нибудь оперы.

Раньше, когда она чувствовала себя здоровой, она – из интереса к «познанию всякого рода мест» – ездила со мной на гастроли и кинофестивали в разные города. Помню, мы приехали в Ташкент, где у меня был концерт, поехали оттуда в Самарканд и Хиву, бродили среди уникальных храмов с голубой мозаикой – у Ариелы всегда было обостренное внимание к изобразительному искусству. Может быть, это шло от Эдуарда, друга ее отца, который в то время учился в Париже, – пожилого респектабельного галериста, с которым я успела познакомиться и видела, как тот учил и опекал Ариелу. А когда мы с ним ходили ужинать в ресторан «Липп», он обязательно заказывал на кухне и еду в судках – мы с Ариелой потом несколько дней ею питались. Его забота о ней была уникальна, и он относился к ней как к своей дочери, может быть, потому, что знал отца Ариелы. Думаю, что именно Эдуард научил Ариелу так тонко разбираться в живописи.

Ариела старалась не пропустить ни одну выставку картин, будь то в Москве, Париже или Лондоне. В течение всей нашей многолетней дружбы я наблюдала процесс ее самообразования и бесконечного ученичества – и в живописи, и в литературе, и в театре. Ее оценкам я доверяла безоговорочно.