Франко Праттико - Перчинка (не полностью)

- Не беспокойся. Тут тебя не найдут, - заметил мальчик.

Он бросил карты, подошел к нему поближе и внимательно оглядел с головы до ног.

- Здесь у нас внизу столько народу перебывало - страсть! В этих подвалах тебя ни один полицейский не отыщет... - добавил он и, повернувшись к одному из своих друзей, крикнул: - Винченцо, ступай наверх! Если кого заметишь, свистни. И запутай след.

"Ну ни дать ни взять - вождь краснокожих", - улыбнулся Марио. Он вдруг подумал, что задача, которую взял на себя мальчик, вероятно, кажется ему сейчас просто игрой.

- До войны я тут уйму народа перепрятал, - продолжал мальчик, - и ни разу никого не поймали. А ты мышей боишься? - спросил он вдруг с такой серьезной миной, что снова показался Марио просто ребенком, играющим в какую-то игру.

На минуту мужчиной овладело сомнение. Разумно ли он поступил, ввязавшись в эту глупую забаву? Однако, вспомнив, как неподвижен и спокоен был взгляд его нового друга там, в коридоре, он решил, что такому пареньку можно довериться.

- Нет, мышей я не боюсь, - ответил он.

- Ну, тогда тебе здесь будет хорошо! - воскликнул мальчик. - Да тебя, наверное, и искать-то не будут. Война, бомбят все время. Они знаешь как за свою шкуру дрожат!

О полиции он говорил только обиняком, и в таких живописных выражениях, какие можно найти только в неаполитанском наречии. Сразу было видно, что он все время старается подражать разговорам, которые подслушал в остериях <����Остерия - харчевня>, и повторяет слова тех, кто прятался здесь до войны. Марио нетрудно было представить себе, что это были за люди - разного рода воришки, а может быть, даже и настоящие бандиты.

- Нет, искать меня будут, - возразил он. - Сюда, возможно, и не доберутся, но искать непременно будут.

- Не волнуйся, - успокоил его мальчик. - Я здесь - значит, все в порядке!

- Спасибо, - ответил Марио, сдерживая улыбку.

- Э, чего там! - возразил мальчик. - Сегодня я для тебя что-то сделал, завтра - ты для меня. Не так, что ли?

- Конечно, так, - согласился Марио.

Он чувствовал себя совершенно измученным после долгого бега, и на смену нервному напряжению пришло непреодолимое желание спать. Но мальчик ничего этого не замечал. Ему до смерти хотелось узнать историю незнакомца.

- Ну, если они из-за тебя даже бомбежки не побоятся, значит, ты важная птица, - с уважением проговорил мальчик.

- Какая уж там важная! Это они, может, думают, что важная... - возразил Марио, но тотчас же спохватился. Не совершил ли он ошибки? Может быть, нужно всячески поддерживать восхищение собой? Нет, обманывать было не в его правилах.

- Ну да! - воскликнул мальчик. - Конечно, важная персона. Ты же ведь не здешний!

"Ясно, - подумал Марио. - Для него раз не здешний - значит, важная персона".

Мальчик старался говорить как можно понятнее. Он словно переводил каждое свое слово с неаполитанского диалекта на понятный гостю итальянский язык.

- А как тебя зовут? - спросил он.

Марио с облегчением подумал, что это, вероятно, последний вопрос.

- Марио.

- Марио? А меня Ачин-э-пепе.

- Как ты сказал? - воскликнул изумленный Марио.

- Ачин-э-пепе.

- Ачин-э-пепе? Так ведь по-неаполитански это значит "зернышко перца"!

Мальчик не понял. Он удивленно взглянул на мужчину и возразил:

- Нет, просто Перчинка. Меня все так зовут.

- Почему? Разве у тебя нет имени?

- Как же - нет? Есть. Перчинка, - повторил мальчик и удовлетворенно засмеялся, радуясь, что ему удалось поразить взрослого, да к тому же еще нездешнего.

Вместе с ним рассмеялся и его приятель, до сих пор молча сидевший на пустом ящике. Марио покачал головой.

- Да, у тебя действительно интересное имя, - сказал он. - Перчинка! - и тоже засмеялся.

Их веселый смех разбудил эхо, жившее в подземелье, и оно запрыгало под мрачными сводами, добираясь до самых отдаленных тайников Перчинки, хозяина этой подземной крепости.

Глава II

ПЕРЧИНКА

Ветхие стены монастыря разрушались уже в течение двух столетий. В его древних переходах, в голых кельях, которые когда-то давали приют бородатым капуцинам, теперь росли чахлые кустики травы да дремали ящерицы, вылезавшие погреться на солнышке, проникавшем сюда через проломы в стенах. Верхнего этажа давно уже не было и в помине. Прошло больше века с тех пор, как его стены уступили бешеному натиску непогоды и рухнули, превратившись в гигантское, фантастическое нагромождение поросших крапивой, бесформенных обломков и покосившихся арок. Землетрясение тридцатого года довершило разрушение. От подземных толчков остатки стен, сохранившиеся вдоль здания, вдруг склонились и приняли в свои каменные объятия весь второй этаж, покрыв грязно-серым саваном обломков старинные переходы, которые теперь видели солнце только через рваные раны трещин.

Другая часть здания, сохранившаяся, очевидно, потому, что стояла на более прочном фундаменте, с незапамятных времен служила приютом седовласым капуцинам. В глухой полуночный час оттуда доносились молитвы и слышалось щелканье длинных монашеских четок. Над обвалившейся крышей монастыря вечно стоял запах ладана и сладкой сдобы, свидетельствуя о том, что престарелая братия не морит себя голодом. Перчинка убедился в этом еще во время своих первых вторжений в кельи монахов. Он хорошо помнил, как совсем маленьким мальчиком пробирался по темным переходам, путаясь ножонками в длинном коричневом балахоне. Это было очень давно, еще в то время, когда он только-только научился говорить. Ведь Перчинка всегда жил в этом разрушенном монастыре, во всяком случае с тех пор, как помнил себя.

В самых первых его воспоминаниях неизменно присутствовали и эти обвалившиеся стены, и темнота подземных коридоров, и сырость погребов в глубине подземелья. Помнил он и вкусный запах кушаний, который просачивался из монастырской кухни, и другой, противный запах, исходивший от нескольких кустов со странными длинными листьями, которые несмотря на темноту цвели каждое лето. Эти кусты ребята звали "вонючками".

Обычно Перчинке незачем было копаться в своем прошлом. Но, когда его друзья заводили разговор об отце, матери, о доме, где они жили, он тоже пытался что-нибудь припомнить. Однако ему никогда не удавалось воскресить в памяти ничего, кроме бесконечно далекого и очень смутного образа, который появлялся на мгновение и тотчас же исчезал. Ему мерещилось какое-то лицо, неясное, словно подернутое туманом. Он даже не знал, кому оно принадлежит, мужчине или женщине. И все-таки каждый раз, когда появлялось это видение, на сердце у него становилось как-то особенно тепло и хорошо.

Нельзя сказать, что Перчинка рос один-одинешенек. Наоборот. Пожалуй, ни одного мальчика не окружало столько людей. Но все же это никак нельзя было назвать семьей. Это были просто люди, молодые и старые, мужчины и женщины, бесконечная вереница постоянно сменявшихся лиц и характеров. Один был добряк, другой брюзга, одни уходили, другие приходили, и так из года в год, из месяца в месяц. Время от времени в развалинах монастыря появлялась полиция. Но однажды монотонное однообразие было нарушено самым неожиданным образом. Это было в тот памятный день, когда полицейские увели самого Перчинку.