Виктор Астафьев - Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001

Будь здоров. Пиши — это главное в жизни литератора. Кланяюсь. Виктор Петрович

2 марта 1991 г.

(Л.С.Черепанову)

Дорогой Лев Степанович! Получил Ваше письмо и копию статьи и хотел бы поговорить с кем-то из власть имущих, но тут заболел и не дошёл до них.

Тем временем пришёл «Красноярский рабочий», где снова статья о бедствиях Агафьи [ о семье староверов Лыковых, живших отшельниками в тайге. — Сост. ] . Что говорить, судьба этой женщины трудная и, может, исключительная, но сколько я знаю людей и семей таких несчастных, таких заброшенных и властями забытых, что оторопь берёт, бессилие охватывает, и никто-никто о них не печётся, даже не пытается им помочь, а тут шумиха, хлопоты, газетные дискуссии и перепалки.

Ах, как мы, русские, любим шумиху там, где должно быть тихо. Даже милосердие превратили в телешоу и рвут друг у друга доброхоты микрофон, чтобы похвалить себя за десятку, внесённую в помощь, даже не зная кому.

Извините меня, Лев Степанович, помогать людям надо, тем более женщине, мыкающейся в тайге, но гам и шум вокруг этого поднимать не следует, помня о том, что в родном Отечестве миллионы несчастных, заброшенных сограждан, и все они ждут помощи, сердечного отношения, надеясь, что слово «милосердие» — не рекламная агитка и не предмет для спекуляции и газетного бума.

Желаю Вам доброго здоровья. Кланяюсь. Виктор Астафьев

13 марта 1991 г.

Красноярск

(В.Я.Курбатову)

Дорогой Валентин!

Вчера ко мне пришёл первый том собрания сочинений! Дожил, сподобился! Слава Господу, что он так щедр и милостив ко мне. Ну, а молодогвардейцам, прежде всего Асе Гремицкой, наивечнейшее моё спасибо за уважение и внимание ко мне, к моей скромной работе. Прежде всего, конечно, Ася молодец, изо всех своих сил старается и радеет за меня.

Ну и тебе спасибо. Сегодня ночью, в тиши и одиночестве, перечитал твою вступительную статью. Ты, по-моему, превзошёл не только себя, но и уровень нашей критики. И дело тут не во мне. я лишь повод для того, чтобы дать тебе возможность порассуждать и помыслить.

Вспомню я родимый и мне город Чусовой, его нравы, дымы, сажу и рабочее житьишко при советской власти, погляжу на Марью свою, подумаю о тебе — индо и руками разведу: откуда чё берётся?!

И мысль моя с веком наравне о том, что писатель заводится в саже, не только утверждается временем и прогрессом, но и углубляется в том смысле, что ценная мысль тоже выкристаллизовывается, как жемчужное зерно, в навозе и отходах металлургической и углесаженной промышленности. Своим фактом существования, пусть и в социологических пределах, чусовляне подтверждают это: вон Щуплецов-то или, как его напарница именует — Щуп, вверх тормашками на лыжах прокатился и чемпионом мира стал! Разве в Лысьве или даже в самой Перми этакое возможно? Не хватает у них почвы, то есть дыма и сажи для выращивания этаких талантов и подвижников вроде твоего брата — Леонарда Постникова.

Вот, брат, какой заряд бодрости я получил! Но главное, надоумлен был находчивыми людьми сменить номер телефона. Два дня бывшие клиенты по-сибирски выразительно материли мою и без того мной изматерённую госпожу и хозяйку, а потом всё умолкло и я бросился к столу, взял на абордаж рукопись и в общем-то довел её до читабельного состояния. Сейчас она на машинке, после — сверка, уточнения, правка ещё одна, перевод некоторых фраз и слов с русского на казахский и наоборот, и можно рукопись первой книги отдавать в журнал, да чего-то не хочется. Закончить бы вторую книгу и сразу их вместе тиснуть, а тогда бесись вся военная и комиссарствующая камарилья. Третью-то книгу я на волне первых двух вынесу. Написал я, кажется, главный кусок о погибшем хлебном поле. Это вот и есть смысл всей человеческой трагедии, это и есть главное преступление человека против себя, то есть уничтожение хлебного поля, сотворение которого началось миллионы лет Назад с единого зёрнышка и двигало разум человека, формировало его душу и нравственность, и большевики, начавшие свой путь с отнимания и уничтожения хлебного поля и его творца, — есть самые главные преступники человеческой, а не только нашей, российской, истории. Разрушив основу основ, они и себя тут же приговорили к гибели, и только стоит удивляться, что и они, и мы ещё живы, но это уже за счёт сверхвыносливости и сверхтерпения русского народа, а оно не вечно, даже оно, наше национальное достоинство, или родовой наш недостаток. Бог его знает, что сейчас думать, куда и как думать, о чём и зачем?

Конечно, пропустив плодотворное время — осень и начало зимы. — сейчас я быстро выдохся, устал, очень раззвенелась контуженая голова, встаю утром трудно, а уснуть не могу долго, и, если не посплю днём, совсем дело моё плохо, да ещё и простудиться умудрился на исходе зимы, да и до тепла, видно, хредить буду. А пока у нас солнечно и морозно. Ночью до минус 18—20, днём отпускает, сегодня вон даже таять пробует. Говорят, в конце марта начнётся бурная весна. Дай-то Бог!

Я тебе книжку не посылаю, боюсь — стали всё воровать, и на почтах тоже. Очень тебя ждём по теплу оба с Марьей Семёновной. Право слово, назрела надобность встретиться и погутарить, и на весну не чухонскую — нашу тебе посмотреть. Командировку уж как-нибудь и где-нибудь тебе оплатим, и дорогу тоже. Давай приезжай! В письме всего не скажешь, как бы длинно оно ни было.

Обнимаем, целуем тебя по-чусовлянски — крепко и преданно, я и Марья Семёновна

18 марта 1991 г.

Красноярск

(А.Михайлову)

Дорогой Саша!

Очень рад, что ты снял с себя этот хомут, который надевают людям, творческим притом, а надевши начинают пинать и стегать, как колхозную клячу, на которой может ездить всякий, а она и лягнуть разгильдяя не смеет, и ись не просит, и не брыкается, хотя в упряжи в колхозной, которая вся в узлах, без потника, и шею протирает до костей.

Видно, время такое, когда ревуны и наглецы получили возможность наораться вдосталь, а наш удел работать, и чем время смутнее, тем больше потребность в тружениках, но не в болтунах.

Если бы ты знал, как было противно на съезде писателей РСФСР, где, в отличие от тебя, Юра Бондарев умереть готов был, но в начальстве остаться, понимал ведь, что он главный раздражитель шпаны этой, ан не сдаётся, да и только, а там современный идеолог и мыслитель Глушкова бубнит за Россию, Личутин бородешкой трясёт так, что из неё рыбьи кости сыплются, — этот и вовсе не понимает, чего и зачем орёт, лишь бы заметну быть, лишь бы насладиться мстительно званием писателя, употребляя сие звание, в русской литературе почётное, на потеху и злобство шпане, которая и забыла, зачем она собралась на съезд.

А потом сразу же вослед и депутатский съезд. Здесь то же самое, только в закон облечённое враньё и кривляние, я уже заранее знаю, кто и зачем лезет на трибуну, чего и почему будет говорить, не считая таких, конечно, больных людей, обалдевших, как Личутин, от звания писателя, офонаревших от депутатского значка, как представитель рабочего класса Сухов, осибирятившийся еврей Казанник или Болдырев и ещё пара больных словонедержанием людей. Они,- бляди, снятся мне уже в кошмарном сне — война, районная газета и они!