Анатолий Кони - Собрание сочинений в 8 томах. Том 4. Правовые воззрения А.Ф. Кони

Смерть застигла Михаила Евграфовича Ковалевского среди широкой и разносторонней государственной деятельности и, быть может, на пороге к дальнейшему расширению сферы его действий и влияний; но несомненно, что наиболее блестящею, плодотворною и отрадною для него самого была его работа в качестве обер-прокурора. Он внес в нее весь свой систематический ум и способность ясно, просто и доступно распутывать самые сложные юридические вопросы. Его первые заключения глубоки по содержанию, богаты настоящим знанием и превосходны по изложению. Почти все главнейшие вопросы нового судебного производства, все недоразумения по разграничению областей уголовного и гражданского права разработаны и разрешены в них. Не надо забывать, что у нас создали совсем новое судебное учреждение, не имевшее никаких корней в старом порядке, и дали этому учреждению задачу, требующую и громадного отвлечения мысли в область коренных юридических понятий, и большой вдумчивости. Но нашлись, однако, деятели, оказавшиеся «настоящими людьми на настоящем месте», как говорит английская поговорка.

Лучшим примером этого послужил и первый первое присутствующий уголовного кассационного департамента— сенатор Михаил Матвеевич Карниолин-Пинский. Суровый и прямолинейный юрист, родившийся в 1794 году, он недоверчиво относился ко многим сторонам судебной реформы, когда она еще была «im werden» [76] В процессе становления (нем.). Уголовно-процессуального кодекса (франц.). . Особенно не нравились ему присяжные заседатели, «Присяжных, присяжных и присяжных!» — вот крики, с некоторого времени летящие со всех сторон нашего дорогого отечества. Во всех этих криках мало смысла, хотя много увлечения и еще больше подражания. Закричал один, как не зареветь другому!? Рассудительные люди не кричат, они уверены, что все доброе и полезное нас не минует; а блестящего, но сомнительного — хотя бы и не бывало. Наконец и мы будем иметь присяжных… и т. д. Так писал он в своих замечаниях на Устав уголовного судопроизводства. Назначение на самый высший пост судебной иерархии (он был и первоприсутствующим общего собрания кассационных департаментов) застало Карниолии-Пинского на краю могилы. Трудовая и исполненная тревог личного характера жизнь его догорала. Красивая, несмотря на годы, фигура его согнулась, прекрасное, точно изваянное, хотя и немного жесткое лицо, обрамленное седыми кудрями, осунулось и побледнело — и он уже не в силах был участвовать в заседаниях Сената, заменяемый постоянно В. А. Арцимовичем. Но в сентябре в уголовном департаменте должно было слушаться, в качестве первой инстанции и притом с присяжными заседателями, дело бывшего директора хозяйственного департамента при святейшем Синоде тайного советника Гаевского и его сообщника Яковлева, обвинявшихся в растратах и подлогах. Дело это имело по отношению к Сенату огромное значение. Оно должно было быть проведено образцово, «без сучка и задоринки», одним словом, так, чтобы суды, наставлять и направлять которые призван кассационный суд, не имели повода ему сказать: «Врачу — исцелися сам!» Карниолин-Пинский в буквальном смысле взял одр свой и пошел на новую деятельность, куда его призывал служебный долг. Снедаемый болезнью, он был привезен 15 сентября в Сенат и под руки введен на лестницу. Но в зале заседаний в нем проснулся опытный юрист, понявший — и, быть может, в душе полюбивший — новую, неизведанную еще форму суда. Заседание длилось 12 часов с небольшими перерывами и было ведено во всех отношениях образцово. Обвинял Ковалевский. Руководящее напутствие присяжным, сказанное Пинским, было исполнено без пристрастия и в то же время чуждо той бесцветности, которою думают у нас иногда заменить объективность изложения. «Помните, — сказал он в заключение присяжным, — что вы призваны творить суд, а не угнетать…» Когда в своей речи защитник одного из подсудимых, увлекшись характеристикою другого из них, начал говорить, что свидетельские показания, рисующие его человеком честным и порядочным, не соответствуют тому, что было на самом деле, Пинский остановил его, сказав: «Едва ли прилично укорять подсудимого… Говоря о нем как о человеке осужденном, вы забываете, что суд еще не произнес своего приговора»… Чтение отчета о заседании по делу Гаевского производит даже и теперь, несмотря на выработавшуюся технику судебного производства, впечатление живого и достойного ведения дела. Нельзя, однако,»г отметить одного серьезного отступления от Уставов, хотя и правильного по мысли и вполне соответствующего западному, более старому и выработанному процессу, но все-таки отступления. При той роли, которую играл Ковалевский в Сенате, и при отсутствии с его стороны каких-либо заявлений, надо думать, что это было бессознательное отступление, основанное на воспоминании о том, что предполагалось сделать при составлении Уставов. Вопросы были поставлены Сенатом, подвергнуты обсуждению сторон и вручены присяжным, — после заключительного слова первоприсутствующего.

Некоторые недосмотры оказались, в первое время, и в законодательно-инструкционных распоряжениях относительно новых судебных учреждений. Так, пришлось уже 14 июня 1866 г. предложить Сенату, по первому департаменту, издать дополнение к только что изданным временным правилам внутреннего устройства. Обнаружилось, что в этих правилах было упущено упомянуть, что в мировых съездах должно быть зерцало, что мировые судьи должны заседать в съездах в мундирах, а у себя в камере — в мундирных фраках или сюртуках. Последние указания, впрочем, остались без исполнения. Жизнь их отвергла и потребовала уступок. Мировые судьи повсюду производили разбирательство не в форменной одежде, а лишь в цепи, которая в глазах народа имела гораздо большее значение, а во многих мировых съездах обязательною одеждою стал фрак, а не мундир. Но жаль, что другое указание этих правил (§ 14) осталось тоже без исполнения. Оно имело весьма полезную цель и могло служить проверкою юридической самодеятельности судебных учреждений. Оно предписывало в каждом суде вести указатель юридических вопросов , им разрешенных. Увы! Книги этих указателей— если они где-либо и сохранились (а заведены они были) — и доныне представляются чистыми, как девственный снег альпийских вершин…

В первых шагах новых судов была сторона, которая не только интересовала, но и немного тревожила всех, кому было дорого правильное осуществление Судебных уставов на практике. Кроме чувства долга, трудолюбия и добросовестности, от людей, призываемых помогать отправлению правосудия, а иногда даже играть в нем решительную роль, требовались еще особые способности, с одной стороны, и известное, стоявшее ввиду недавних общественных условий под вопросительным знаком, развитие гражданского чувства и понимания, с другой стороны. Как пойдут судебные прения? Появятся ли люди, способные к сдержанному жару словесной борьбы, к тому, чтобы «словом твердо править», и вообще даже к тому, чтобы владеть этим словом? Еще более тревожные вопросы возникали относительно присяжных. Их желали — их ждали… Это верно, хотя и резко, изобразил Карниолин-Пинский. В них хотелось верить заранее. Присяжный заседатель был дорог всякому, с сочувствием думавшему о новом суде. Подобно Татьяне в письме к Онегину, русское развитое общество того времени могло сказать этому еще не появившемуся на сцену присяжному: «Не зримый — ты мне был уж мил»… Но невольное сомнение закрадывалось в душу. Этот незримый и неведомый теоретический присяжный должен был облечься в огромном большинстве случаев в реальный образ простолюдина, всего пять лет назад освобожденного от крепостной зависимости, в образ того мужика, которого незадолго пред тем Тургенев, устами одного из своих громких героев, назвал «таинственным незнакомцем»…