Анатолий Кони - Собрание сочинений в 8 томах. Том 2. Воспоминания о деле Веры Засулич

«На это дело обращено особое внимание», — сказал он мне с обычным в этих случаях подчеркиваньем. Я только что приехал с ревизии с Кавказа и еще не был au courant [95] В курсе (франц.). всех дел, поступивших в сенат. Но взяв огромное дело с предварительным следствием в пяти томах, я пришел в ужас [96] Пометка Кони: оставить две белых страницы , .

Желая проверить свое впечатление, я дал дело моему покойному товарищу по должности обер-прокурора М. Ф. Губскому, благородному человеку и «студенту в душе», что, впрочем, не мешало ему быть прекрасным юристом. Своим отзывом он вполне подтвердил это впечатление. Когда я сказал Муравьеву, что дело должно быть кассировано целиком за отсутствием признаков преступления, он позеленел и, сделав, по своей обычной манере, круглые глаза, воскликнул: «Это невозможно!» — и прибавил внушительным тоном: «Анатолий Федорович! Это никак невозможно. Повторяю вам». — «По моему мнению, невозможен никакой другой исход, и я другого заключения дать не могу». — «А я вам уже говорил, что на это дело обращено особое внимание и оно не должно быть кассировано». — «Дело возбуждено неправильно и ведено неправосудно. Оно не может не быть кассировано». Тогда Муравьев, приняв вдруг добродушный вид, сказал мне фамильярным тоном: «И что вам за охота распинаться за эту дрянь? Ну, пускай идут в Сибирь… и черт с ними».— «Вы, конечно, шутите, говоря мне это. Николай Валерьянович, — холодно сказал я. — Вы достаточно знаете меня, чтобы понимать, что обращаться с подобными пожеланиями ко мне не следует». — «Ну, конечно, шучу, конечно, шучу, — забормотал Муравьев, но вслед за тем, впадая в официальный тон, прибавил: — Я должен вас, однако, предупредить, что отмена приговора по делу о хлыстах вызовет крайнее неудовольствие против сената, а вам могут быть большие неприятности…» — «Сенат есть коллегия, — отвечал я, — и решает все миром, а по русской пословице: у мира шея толстая, ее не перерубишь. Что же касается до меня, то моя 30-летняя служба до такой степени полна всякого рода неприятностями, что одной больше ничего не составит. Да и вы, кажется, позабыли, что я не только обер-прокурор, но и несменяемый сенатор, и неприятность, которой вы мне грозите за то, что я дам заключение по закону и по совести, может выразиться лишь в том, что меня отзовут от исполнения обязанности обер-прокурора, что, откровенно говоря, ввиду разговоров, подобных настоящему, меня не особенно огорчит. Я, действительно, боюсь неприятностей, но совсем другого рода: на шестом десятке земные, а тем более служебные неприятности не страшны. Страшна ответственность перед судом, который всех нас ждет. И вот, если б я исполнил ваше желание, то в мой предсмертный час, когда эти сосланные в Сибирь старики вспомнились бы мне, я, действительно, испугался бы предстоящего мне ответа перед богом и перед совестью. Впрочем, зачем вам беспокоиться. Сенат может со мною и не согласиться!» Муравьев кисло улыбнулся и сказал мне: «Ах, Анатолий Федорович, ведь мы все знаем, что сенат — это вы. На чем вы станете настаивать, то он и сделает».— «Это — правда. Сенат почти всегда соглашается с моими заключениями, и я это очень ценю, так как только при таком результате и считаю деятельность обер-прокурора достойною и полезною. Я дорожу моим авторитетом. Думаю, что этим должен бы дорожить и генерал-прокурор. Но стоит сенату заподозрить, что я высказываю не собственное мнение, а продиктованное мне в этом кабинете, то этот авторитет немедленно обратится в ничто». — «А кто докладывает дело?» — спросил меня, помолчав, Муравьев. — «Сенатор Таганцев». Муравьев сделал недовольную гримасу. «Я должен обратить ваше внимание, — сказал я, — что, очевидно, сам суд сознал жестокость своего приговора, освободив всех подсудимых из-под стражи, несмотря на то, что они приговорены к лишению прав». — «Они уже под стражей!» — поспешил заявить Муравьев. «У меня был Константин Петрович и вследствие его просьбы я приказал принести частный протест, уваженный судебною палатой (впоследствии я узнал, что в Москву по этому поводу был специально командирован вице-директор Чаплин)». — «Ну-с, — сказал он, вставая и вновь принимая официальный тон, — мне более вам нечего сказать! Я вас предупредил, а там, как вам будет угодно! .» Сенат согласился с моим заключением с маленьким видоизменением. Я предлагал уничтожить производство относительно всех осужденных, но сенат почему-то и не без натяжек счел нужным принести хоть одну маленькую жертву церковно-судебному Молоху в лице… С особым удовольствием тотчас по провозглашении резолюции я написал Муравьеву официальное письмо, в котором «считал долгом» известить его, что по делу о 31 «хлысте» все судебное производство уничтожено и мною по телеграфу сообщено прокурору калужского окружного суда постановление сената, состоявшегося по моему предложению, о немедленном освобождении всех этих лиц из-под стражи. Недели через две, в перерыве заседания комиссии по «упразднению» судебных уставов, Муравьев, как ни в чем не бывало, выразил мне свое удовольствие по поводу кассации сенатом дела «хлыстов», сказав при этом: «Кажется это дело было, действительно, очень раздуто! Хорошо, что оно кончилось, тем более, что Константин Петрович выхлопотал административную ссылку для Лихоманова…»

Второе дело — о штундистах Головко и других — вызвало особое негодование на меня Победоносцева, которого удалось побить его же собственным оружием. Еще задолго до этого решения наши отношения сделались крайне натянутыми. Особенно после того, как я отказался удовлетворить одно его более чем странное желание. Дело в том, что вследствие медлительности печатанья кассационных решений и их малой распространенности в обществе я стал при помощи обер-секретаря Ходнева печатать в «Правительственном вестнике» тезисы из важнейших департаментских решений тотчас же после подписания таковых большинством сенаторов. Затем редакция набирала их в виде особых маленьких книжек и я рассылал эти тезисы сенаторам, что было далеко не бесполезно для их забывчивой памяти. В числе этих тезисов в 1893 или 1894 году (?) был напечатан тезис по делу Малинина относительно старообрядческого молитвенного дома, в котором, согласно данному мною в сенате заключению, говорилось: [97] 1 Пометка Кони: оставить белую страницу %

Негодованию Победоносцева не было границ, тем более, что против решения сената не было возможности ничего возразить, ни с формальной стороны, ни по существу. С этого времени каждый год в своем всеподданнейшем отчете он стал указывать на написанное мною решение по делу Головко как на в высшей степени вредное в смысле защиты интересов православия и связавшее совершенно руки церковной и судебной власти в преследовании одной из вреднейших сект.