Бенедикт Сарнов - Феномен Солженицына

Всем лозунгам я верил до конца

и молчаливо следовал за ними,

как шли в огонь во Сына, во Отца,

во голубя Святого Духа имя.

И если в прах рассыпалась скала,

и бездна разверзается, немая,

и ежели ошибочка была –

вину и на себя я принимаю.

(Борис Слуцкий)

Я строю на песке, а тот песок

еще недавно мне скалой казался.

Он был скалой, для всех скалой остался,

а для меня распался и потек...

Но верен я строительной программе...

Прижат к стене, вися на волоске,

я строю на плывущем под ногами,

на уходящем из-под ног песке.

(Он же)

– Помнишь, как мы жили в детском доме? Это ужасно, ты ничего не помнишь... Один раз воспитатели хватились – в столовой нет корок от мандаринов. Оказывается, старшие не едят, оставляют младшим. (Все с большим возбуждением, с тоской.) А помнишь? В коллективе плохое настроение, трубить общее собрание! Помнишь, как ты упала, у тебя было сотрясение мозга, в день нашей годовщины. Совет решает: отставить праздник! Не может быть в одном доме горе и радость. Дежурство по тишине. Бюллетень здоровья каждые три часа. Четырнадцать дней без памяти! Первые слова: «Хочу клюкву». Сообщение по радио: «Хочет клюкву». Все друг друга поздравляют. Постановление: десять процентов заработка на подарок врачу. Встреча под оркестр. Помнишь, каждый месяц день рождения. Ляля, Лена, Леля, Лиля, Лида – все, все вместе, какая разница! Говорят, у нас нет родителей. Мы дети войны, мы дети всего народа... Вынесли знамена. Мы стоим под знаменами... Неужели этого больше никогда не будет в нашей жизни? Неужели никогда?..

(Александр Володин. Старшая сестра).

– Помню, только меня в пионеры приняли, бегу один раз по коридору в детдоме, вдруг слышу, по радио «Интернационал» играют. Наверно, откуда-нибудь торжественную часть передавали. Так, верите, я остановилась, подняла салют и стою одна в темноте. И что-то чувствую... У меня и сейчас такое бывает. Редко, но бывает...

(Александр Володин. Фабричная девчонка).

Седина в волосах. Ходишь быстро. Но дышишь неровно.

Всё в морщинах лицо – только губы прямы и тверды.

Танька! Танечка! Таня! Татьяна! Татьяна Петровна,

Неужели вот эта усталая женщина – ты?

Ну, а как же твоя комсомольская юная ярость,

Что бурлила всегда, клокотала, как пламень, в тебе! —

Презиравшая даже любовь, отрицавшая старость,

Принимавшая смерть как случайную гибель в борьбе.

О, твое комсомольство! Без мебелей всяких квартира,

Где нельзя отдыхать – можно только мечтать и гореть.

Даже смерть отнеся к проявлениям старого мира,

Что теперь неминуемо скоро должны отмереть...

...Старый мир не погиб. А погибли друзья и подруги,

Весом тел не влияя ничуть на вращенье Земли.

Только тундра – цвела, только выли колымские вьюги,

И под мат блатарей невозвратные годы ушли...

Так чего же ты хочешь?..

Но мир был жесток и запутан.

Лишь твое комсомольство светило сквозь мутную тьму.

Прежним смыслом своим, прочной памятью... Вот потому-то,

Сбросив лагерный ватник, ты снова рванулась к нему.

Ты сама заявляешь, что в жизни не все ещё гладко.

И что Сталин – подлец, но нельзя ж это прямо в печать.

Было б красное знамя... Нельзя обобщать недостатки.

Перед сонмом врагов мы не вправе от боли кричать.

Я с тобой не согласен. Я спорю. И я тебя донял.

Ты кричишь: «Ренегат!» – но я доводы сыплю опять.

Но внезапно я спор обрываю. Я сдался. Я понял —

Что борьбе отдала ты и то, что нельзя ей отдать.

Всё: возможность любви, мысль и чувство, надежду и совесть, —

Всю себя без остатка... А можно ли жить без себя?

...И на этом кончается длинная грустная повесть.

Я ее написал, ненавидя, страдая, любя.

Я ее написал, озабочен грядущей судьбою.

Потому что я прошлому отдал немалую дань.

Я ее написал, непрерывной терзаемый болью,

Нелегко от себя отрывать омертвевшую ткань.

(Н. Коржавин)