Бенедикт Сарнов - Феномен Солженицына

...Говорили они обо всём, обо всём, не один час, но – вяло шли их языки, и разговоры эти, скрывая от другого, каждый ощущал как неделовое. Всё опущено было в Павле Николаевиче внутри, не верилось в реальность людей и событий, которые они обсуждали, и делать ничего не хотелось, и даже лучше всего сейчас было бы лечь, опухоль приложить к подушке и укрыться.

А Капитолина Матвеевна весь разговор вела через силу, потому, что ридикюль прожигало ей письмо, полученное сегодня утром из К* от брата Миная. В К* Русановы жили до войны, там прошла их молодость, там они женились, и все дети родились там. Но во время войны они эвакуировались сюда, в К* не вернулись, квартиру же сумели передать брату Капы.

Она понимала, что мужу сейчас не до таких известий, но и известие-то было такое, что им не поделишься просто с хорошей знакомой. Во всём городе у них не было ни одного человека, кому б это можно было рассказать с объяснением всего смысла. Наконец, во всём утешая мужа, и сама ж она нуждалась в поддержке! Она не могла жить дома одна с этим неразделённым известием...

– Ты знаешь, Паша... Минька пишет... Ну, может, это ещё неправда... Что появился у них в городе... Родичев... И будто бы ре-а-би-ли-тирован... Может это быть, а?

Пока она выговаривала это мерзкое длинное слово «ре-а-би-ли-ти-рован» и смотрела на замок ридикюля, уже склоняясь достать и письмо, – она пропустила то мгновение, что Паша стал белей белья.

– Что ты?? – вскрикнула она, пугаясь больше, чем была напугана этим письмом сама. – Что ты?!

Он был откинут к спинке и женским движением стягивал на себе её шаль.

– Да ещё, может, нет! – она подхватилась сильными руками взять его за плечи, в одной руке так и держа ридикюль, будто стараясь навесить ему на плечо. – Ещё, может, нет! Минька сам его не видел. Но – люди говорят...

Бледность Павла Николаевича постепенно сходила, но он весь ослабел – в поясе, в плечах, и ослабели его руки, а голову так и выворачивала набок опухоль.

– Зачем ты мне сказала? – несчастным, очень слабым голосом троизнёс он. – Неужели у меня мало горя? Неужели у меня мало горя?.. – И он дважды произвёл без слёз плачущее вздрагивание грудью и головой.

– Ну, прости меня, Пашенька! Ну, прости меня, Пасик! – Она держала его за плечи, а сама тоже трясла и трясла своей завитой львиной причёской медного цвета. – Но ведь и я теряю голову! И неужели он теперь может отнять у Миная комнату? Нет, вообще, к чему это идёт? Ты помнишь, мы уже слышали два таких случая?

– Да при чём тут комната, будь она проклята, пусть забирает, – плачущим шёпотом ответил он ей.

– Ну как проклята? А каково сейчас Минаю стесниться?

– Да ты о муже думай! Ты думай – я как?.. А про Гузуна он не пишет?

– Про Гузуна нет... А если они все теперь начнут возвращаться – что ж это будет?

– Откуда я знаю! – придушенным голосом отвечал муж. – Какое ж они право имеют теперь их выпускать?.. Как же можно безжалостно травмировать людей?..

(Там же. Стр. 129–131)

Как покойник представляется нам потом долгие годы таким, каким мы последний раз видели его юношей, если даже за это время он должен был стать стариком, так и Родичев, который через восемнадцать лет должен бы был вернуться инвалидом, может быть, глухим, может быть, скрюченным, – сейчас виделся Русанову тем прежним загорелым здоровяком, с гантелями и гирей, на их общем длинном балконе в его последнее перед арестом воскресенье. Голый до пояса, он подозвал:

– Пашка! Иди сюда! На-ка, пощупай бицепсы. Да не брезгуй, жми! Понял теперь, что значит инженер новой формации? Мы не рахитики, какие-нибудь там Эдуарды Христофоровичи, мы – люди гармонические. А ты вот хиловатый стал, засыхаешь за кожаной дверью. Иди к нам на завод, в цех устрою, а? Не хочешь?.. Ха-ха!..