Эдвард Радзинский - О себе (сборник)

Лунин.Кого… привел?

Григорьев.Ну их… этих!

Лунин (засмеялся). А-а, да… «Эти».

Григорьев (указывая). Родионов Николай, лет ему сорок.

Мужик кивает.

Осужден за смертоубийство.

Мужик снова кивает.

А этот — Баранов… Тоже… Смертоубийство и у него… Ну, сами изволите видеть, какая рожа.

Лунин (усмехнулся). За труды. (Передает мужикам деньги.) Первый мужик. Спасибо, барин… А мы уж постараемся для тебя. Все половчее сделаем.

Григорьев.Сделают. Только пусть попробуют не сделать. Первый мужик. Что глядишь, барин?

Лунин.А ты совсем как мой Васильич. (Тихо позвал.) Васильич…

Первый мужик.Баранов я. Баранов фамилия моя. А звать меня Иваном. Иван я, а не Васильич.

Лунин (упрямо). Васильич… Я когда каторгу отсидел и на поселение вышел, домочадцами обзавелся. Домочадцами моими стали старичок Васильич с семьей… Он служил мне. Очень сноровистый мужичок. Что с ним жизнь до того ни делала — в карты его проигрывали, жену продавали… пока он тоже убийства не сотворил! (Позвал мужика.) Васильич!.. (Очнулся.) Ты похож.

Первый мужик.А как же не похож, барин? Все мы одним миром мазаны: сермяга, да нос красный пьяный, да борода. И все ж не Васильич я, барин, хотя знакомы мы с вами прежде… Это так… Эх, не признали. Неужто совсем не признали?

Мужик молча глядит на него.

Первый мужик (засмеялся). «Подай милостыню Христа ради».

Лунин (глухо). Признал.

Первый мужик.То-то. Я на заднем дворе содержался тогда… Оголодал совсем, в чем жизнь держалась — одни косточки. А ты хлебушка мне поднес, не побрезговал… Век не забуду, барин.

Лунин.А убивать меня тебе не жалко будет?

Первый мужик.А как не жалко? Последнего человека убивать жалко. На букашку наступишь — и ее жалко, а ты хлебушка мне поднес. Но жалеть-то с умом надо. Я откажусь — другой возьмет. А все ж таки лучше, когда добрая рука… своя рука…

Лунин (бормочет). За горло ухватит… (Мужику.) Руку покажи.

Мужик протягивает.

Да не ту.

Первый мужик.Я левша, барин.

Лунин разглядывает руку.

Лунин (второму). А ты что ж молчишь?

Второй мужик.А чего говорить?

Лунин.Знаешь, за что я здесь?

Второй мужик.А мне что! Нас не касается. Не нашего разума дело.

Лунин.И не жалко тебе… меня?

Второй мужик.А что тебя жалеть, барин? Тебя вон на телеге сюда привезли, а я пехом через всю Россию… Тебя убить — видал, сколько хлопот… а меня убьют так: пулю в затылок всадят, когда нужник чистить буду, чтобы я своей харей туда ткнулся. Тебе вон полста — но ты жил, хоть сколько, а жил! А мне сорок, а я всю жизнь спрашиваю: за что? За что родился? За что Господь даровал мне жизнь? (Кричит.) Добрый мой, за что?

Первый мужик.Ты на него не обижайся, барин. Силушка его давит. Не старый он еще, вот сила-то по жилам живчиком и ходит. Грузно ему от силушки, как от могучего бремени… А работу свою со старанием исполнит. Не сомневайся.

Смех Мундира из темноты.

Лунин.А в какие времена человеческие по-другому было? Но слова убиенных всегда одни: «Прости их! И дай силы мне простить, ибо не ведают они, что творят!» Григорьев (испуганно глядит на него). Так мы пойдем, Михаил Сергеевич. Пусть выспятся мужички. А деньги ваши я у них заберу пока, чтоб трезвые были, скоты… (Мужику.) Если что, я вам такую силушку покажу. (Истерически.) Понял?

Уходят.

Лунин со своей постоянной усмешкой молча глядит в темноту, где три мундира, усевшись рядком, мечут карты.

Лунин.Сидят на одной лавочке? Каин… Авель… Кесарь… Вся история бала!

Она.Аве Мария… Аве Мария.

Лунин.Ты! Ты!.. И тогда на балу я встретил тебя…

Она.Аве Мария… Аве Мария…

Лунин.Мне было тридцать семь. Бал кончился. Мне было тридцать семь. Тридцать семь — это Рубикон в империи… Пройди благополучно тридцать семь, и все!.. Кто не помрет, кого не удавят, кто согласится окончательно жить подлецом — дальше покатится потихонечку, ладненько к смерти. (Смеется.) В тридцать семь завершается человек: вырастил до предела свою здоровую мощную плоть и верит, что — навечно. А жир все равно на бойню пойдет, на корм червям и листьям. Ох, как гонит он мысль эту. И вот в тридцать семь я жил в твоей Польше, готовясь вступить на последнюю прямую дорогу к смерти… Я жил, как должен жить тридцатисемилетний холостой богатый гусар… Я много любил, и меня много любили… Любовью называлось… лечь в кровать с совершенно чужой женщиной… Особенно желанной становилась эта женщина, если она была красива. Но еще более полагалось гордиться, если женщину называли красивой другие. И уж совсем пристало быть наверху блаженства… если притом она еще и принадлежала другому. Красть желанное чужое — это тогда особенно меня радовало… Я не помню их лиц. Все смешалось в одно — стыдное тело… И вот тогда, в тридцать семь, я переживал очередную собачью любовь. Мы договорились встретиться с ней на балу у твоей матери. Я помню, как тесно опиралась она о мою руку; это означало: «Я забыла для вас все на свете»… Я помню пудру на ее прошлогодних щеках. Я задыхался от ее запаха, когда увидел тебя.

Она (из темноты). Милый… милый…

Лунин.Я не вижу твоего лица. (Кричит.) После стольких лет грязи красота здесь — звук! Иероглиф необъяснимый!.. (Успокаивается.) Я помню твою шею, и как поворачивалась твоя голова, и как я увидел твой взгляд, и облачко детского дыхания вокруг губ… и кожу щеки. Но я не вижу лица, я забыл его!.. Знаешь, что такое старость? Если в толпе появятся твои отец и мать — ты их не узнаешь. Ты не узнаешь их лиц!

Она гладит его волосы.

Я глядел на тебя и думал…

Она в темноте начинает танцевать.

Боже мой… Бал, на котором я тебя увидел.

Она.Милый… милый…

Лунин.В двадцать семь лет я был старик. В тридцать — я чувствовал себя Вечным Жидом, засидевшимся зачем-то на свете. И вот мне было тридцать семь, и я снова был счастливый мальчик. Упоение сердца! Боже, сколько же надо прожить, чтобы стать молодым!

Она (из темноты). «Как вам понравилась моя дочь?.. Я рада, что…»

Лунин.Я удивился. У твоей матери был твой голос… совершенно тот же звук голоса!

Она.«Она в том счастливом возрасте, когда природа, закончив свое творение, отходит, чтобы им полюбоваться… И я горда ею, как мать… Но я боюсь. В ней страшное смешение кровей: князья Любомирские, кровь польских королей, графы Потоцкие… Они все ненавидели друг друга, но интересы семейства… И сейчас все эти крови кричат в одном маленьком теле бедной дочери! Я помню себя в ее возрасте! О, я была способна на дикие поступки, но… рядом, к счастью, была моя мать. Да, в ее годы я тоже ждала рыцаря Гонзаго, античного Британика, но они не пришли, и я вышла замуж: за графа Потоцкого. Впрочем, даже если бы они пришли… Так что при всех ее безумствах все закончится очередным Любомирским. (Смех.) Боже, сколько раз я влюблялась и теряла голову, и меня спасала только мать. И теперь я благодарна ей. Я победила тогда безумную свою страсть. Она стала платонической и родила прекрасную дружбу. И я смогла написать ему: «Я для вас навсегда менее чем любовница и более чем друг». Согласитесь, это прекрасно. Да, все прошло. Сколько померкших честолюбий, сколько событий, казавшихся важными, забыто…