Владимир Афанасьев - Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине

– Ваша роль преданной жены устраивала Владимира Алексеевича?

– Вполне устраивала. Этот большой человек был, по сути, младенцем – он ничего не мог сделать для себя. И мне это было странно. Я ведь знала, что он был рядовым солдатом, хоть и служил в Кремле. Но он не стоял у Мавзолея, а ползал по-пластунски, рыл окопы, как все. Но в жизни он оказался абсолютно беспомощным, и его очень устраивало, что он полностью отключен от забот о семье. Его делом была только работа. Его очень устраивало, как я веду дом, и он не уставал поражаться, как это я все успеваю.

Я тщательно следила за тем, как он одевается, работала дизайнером, создавала образ. Тогда ничего нельзя было достать. И я покупала ткани и отправляла их в Орел, где сестра шила ему клетчатые рубашки на молниях, тогда такие были в моде. И в «Огоньке» спрашивали: «Из какой страны привез рубашку?» Я помню, что тогда носили широкие брюки, а потом мода изменилась и стали носить узкие. Пришел к нам моряк Семен Шуртаков, и я сказала: «Ребята! На вас широкие брюки, такие носили прошлым летом. А сейчас носят узкие». Они оба подняли крик: «Дудочки не наденем никогда!» Так я вот что придумала: каждую неделю я относила в ателье брюки и суживала их на два сантиметра. Когда дошла до двадцати шести, остановилась, но В. А. так ничего и не заметил.

– Взвалив на себя все заботы, не превратили вы мужа в барина?

– Знаете, он, наверное, родился барином. Хотя он был из крестьянской семьи, барское, как ни странно, соседствовало в нем с крестьянским. Он не замечал, что у него грязные ботинки или какой-то непорядок в одежде. Ему нужен был, как Обломову, свой Захар, и этим Захаром была я. Я делала все быстро и так, чтобы он не заметил: чистила ботинки, перешивала, убирала, бегала по редакциям…

Но главным было совсем другое. Еще в Нарьян-Маре я почувствовала в Солоухине необыкновенные способности, необычайный талант, которые были еще не раскрыты. И хотелось сделать так, чтобы все заметили и признали в нем талант. Я, конечно, ему об этом не говорила. Мне казалось, что только я одна знаю, насколько он талантлив, и очень переживала по этому поводу. Конечно, я следила за процессом его творчества, была на всех поэтических вечерах, где он выступал, ездила с ним почти во все командировки.

– Ваша самоотверженность, я бы даже сказала женский подвиг, находила отклик в вашем муже?

– Он, конечно, все понимал, поэтому часто повторял: «Нет тебе равных». А я старалась после этих слов еще больше, хотя и очень уставала, и все время думала: «Как он без меня проживет?»

Однажды Владимир Алексеевич пришел под утро, разбудил меня и сказал: «Знаешь, решил идти пешком по Владимирской земле». – «Хорошо, – сказала я, – иди». – «Только с тобой, – решительно сказал он, – а то с кем ни пойдешь, только от ларька до ларька».

И он всем рассказывал, что его мечта пройти по Владимирской земле, и всех звал в попутчики. Я почувствовала, как захватила его эта тема, и всячески поддерживала его. Звал-то он всех, но, когда пришло время идти, признался:

«Кроме тебя, ни с кем я не напишу эту книгу. Ни с кем мне не удастся пройти этот маршрут». И я почувствовала, что этот заряд требует выхода, что это то, что прославит его. А мне так хотелось, чтобы его имя стало популярно. И я стала готовиться к походу, хотя была на шестом месяце и, конечно, боялась, что в лесу или на дороге со мной все может случиться. Но Владимир Алексеевич говорил: «Я тебя до любого медпункта на руках донесу».

Фигура моя начала расплываться, и требовалась особая одежка. Опять выручили в Орле – мне сшили особую одежку, нечто похожее на распашонку.

Солоухин из «Огонька» уволился, но звание корреспондента за ним оставили пожизненно.

Я не зря пошла с ним, потому что вела дневник каждый день. Мы шли 43 дня, прошли 680 километров, и я исписала общую тетрадь, все 48 страниц. Писала в каждой избе, где мы останавливались на ночлег. Я описывала все подробно: какая травка росла, какой цветок расцвел, кого встретили и что сказал прохожий мужик. Он записывал в дневнике пару слов и ставил восклицательный знак. Но он с такой любовью все рассматривал, что я еще больше убедилась, какая же красивая наша земля и как прекрасны наши люди! Я не забывала, что четыре года была лишена этой красоты и могла вообще погибнуть.

И когда кончился поход, я волновалась, как он об этом напишет. С моими дневниками он не расставался, а сам часто не мог разобрать свой почерк. И он сказал: «Розонька, давай учись печатать на машинке, а то на поездки к машинистке столько времени уйдет». И я научилась. Когда он продиктовал все, что написал, я от счастья всю ночь не спала.

«Владимирские проселки» напечатал Симонов в «Новом мире». Но по цензурным соображениям многое было вычеркнуто. Я даже плакала.

– Так пришла слава?

– Да, слава пришла, и приходило столько писем, что В. А. ничего не мог делать, а только сидел и отвечал на них. Скопились целые мешки писем, и он предложил мне отвечать на них. Но я не могла на себя это взять, я лишнего никогда не брала, понимая, что я «негр» и помогаю ему по силам своих возможностей. И даже когда к Солоухину приходили домой молодые поэты, я никогда не вмешивалась, только чаем поила.

– Слава не испортила Владимира Алексеевича?

– Нет, не испортила. Он никогда не был спесив, и круг друзей, к которым он очень хорошо относился, был неизменен, хотя его поклонниками были и Микоян и Фурцева…

– А красивую жизнь Владимир Алексеевич любил?

– Я уже говорила, что он был рожден барином, и это меня всегда удивляло, ведь родом он был из простой крестьянской семьи. Он жил в доме, где с порога шагнешь – и оказываешься в хлеву. Правда, мать его очень любила читать. Она родила десять детей, и все получили высшее образование. Откуда у него эта тяга к красивой посуде, бокалам, салфеткам, я не понимаю. Мы научились разбираться в старинной мебели. Тяжелым грузом из Ленинграда высылали найденную рухлядь, которую реставраторы потом «приводили в чувство».

Потом мы познакомились с Глазуновым и были зациклены на нем пятнадцать лет. От Глазунова мы получили совсем другой взгляд на русскую культуру, литературу, живопись, иконы… Мы стали коллекционерами. Все, что было сделано до 17-го года, не проходило мимо нас, будь то желтая страничка письма или икона. На Севере мы находили иконы, которыми накрывали кадушки с капустой, за три рубля покупали их. Заодно нам предлагали и другую утварь, завалявшуюся в сарае, – самовары, прялки… Все деньги уходили на реставрацию, так что зажиточными людьми мы так и не стали.

После знакомства с Глазуновым Солоухин стал другим. Не знаю, лучше или хуже, но другим. Он стал интеллигентнее, патриотом и даже монархистом. Получал выговоры от Союза писателей (один раз за кольцо, которое он всегда носил, с изображением Николая II) и на две недели был исключен из партии. Но он ничего не боялся и с удовольствием общался с диссидентами, говорил, что ему с ними интереснее, чем с ортодоксами.