Владимир Чернов - Искушения и искусители. Притчи о великих

Вероника Леопольдовна: « Самое удивительное, что он привязывает к себе людей навсегда. Вот этот парень Юра из Белого дома, который в августе 1991 года приставлен был Славу охранять, и на снимке — он спит, а Слава с автоматом его охраняет, так он и сейчас, едва Слава приезжает, тут же откуда-то появляется и ходит за ним неотлучно. Прямо член семьи».

— А что это за крошечная восточная женщина, которая помогает ему здесь по хозяйству? Мы пили с ним кофе в кухне, вдруг входит женщина, принимается мыть посуду, прибираться, просит его что-то не делать. Он тут же взвинчивается, начинает выходить из себя, и эта женщина, слов у нее больше нет, вдруг — бух перед ним на колени! Пауза. Он перед ней — бух! И продолжили диспут на коленях. Пока не договорились.

— А это старинная его помощница, она была когда-то у него концертмейстером, и старинная же поклонница его Ося. То есть ее зовут Аза Магомедовна, она дагестанка, но Славка ее издавна называет Осей. Мы еще учились вместе, но она постарше нас со Славой. Очень талантливая пианистка. Еще в консерватории она ездила со Славой, аккомпанировала ему на концертах, вела его открытые уроки. Это даже не дружба, она — родной нам человек.

Когда он уехал, все его знаменитое окружение — профессионалы, умницы, таланты — стало опально. Те, кто осмеливался по-прежнему называть его своим другом, быстро теряли все достигнутое годами труда: положение, вес, значение, имена. Его очень долго не было дома. Его здешняя слава, его громкое имя растаяли как дым. Вместе с учениками, поклонниками, со знаменитыми уроками в консерватории, слушать которые сбегалось пол музыкальной Москвы. Об этих уроках остались легенды, потому что студента, который взялся вести было записи этой блистательной серии, арестовали, записи у него отобрали. Где-то они наверняка до сих пор лежат в архивах КГБ. Будущие музыковеды, историки русской музыки! — даю вам наводку: там, в архивах, темы возможных ваших диссертаций.

Маленькая состарившаяся Аза Магомедовна, кое-как доживавшая на свою пенсию в крошечной комнатушке, большую часть которой некогда занимало прокатное пианино (так бы и играть ей всю оставшуюся жизнь на чужих инструментах), однажды получила письмо, в котором сообщалось, что ушедший в небытие незабвенный Слава Ростропович жив и что он заработал денег, на которые купил и прислал ей в подарок кабинетный «Стейнвей», не больше и не меньше, чтобы отныне, назло врагам, был у нее собственный инструмент. И такой, какой им самим и не снился, чтоб они сдохли! И она помчалась в Шереметьево, куда уже прикатил этот невероятный подарок, и увидела его своими глазами, и обалдела, потому что в том месте, где обычно красуется название фирмы, стояло имя «Оська». Так теперь назывался этот единственный в своем роде экземпляр.

«Слава!» — будто бы сказала потрясенная Аза Магомедовна и уже протянула было ручки к своему сокровищу, но таможенник с лицом, напоминающим малый барабан, сказал ей: «Не-ет, дорогая гражданочка. Вы представляете, сколько стоит этот ящичек?» Она представляла. Ведь это был второй ящичек, который прислал Ростропович из сияющего далека в родную страну. Первый он подарил своему ненаглядному Шостаковичу на шестидесятилетие, поскольку умирающий уже композитор так всю жизнь и проиграл на взятом в прокате рояле. Шостакович, говорят, увидев сверкающее чудо, заслонил «Стейнвей» ладошкой и сказал в жутком волнении: «Ладно, дачу я продам, чтобы расплатиться, но хватит ли этого?» Еле его успокоили. Так что бедная Ося прекрасно была осведомлена, почем рояль ее имени, стоящий за таможенным барьером. «Все оплачено, — успокоил ее могучий таможенник, — с вас только пошлина». И дал ей в руки бумажку, на которой значилась сумма в три полных стоимости рояля. Лучше бы он ей плюнул в лицо. Как она плакала, звоня Веронике, объясняя, что так и оставила «им свой рояль».

Ростропович, узнав об этом, вышел из себя. Он написал таможенникам письмо, в котором сообщал, что, если они не отдадут Оське рояль, он устроит где-нибудь в Европе музей одного предмета, этого самого рояля, с надписью: «Рояль, который не пустили в Советский Союз». — «Ну и хрен с тобой! — ржала таможня. — Во народ, эти диссидяры!» Год украшал «Стейнвей» советскую таможню, и зажравшийся Ростропович был-таки сломлен. Он заплатил им все, что они хотели. А поскольку у него не было рублей, он выплатил эту тройную стоимость долларами, а один зеленый стоил тогда, если помните, 63 копейки. Аза свой рояль получила. И теперь в ее комнатушке, где давно уже нет ни одной несостарившейся вещи, сверкает «Стейнвей» стоимостью в четыре своих цены. Самый дорогой в мире рояль «Оська». Вот так!

Ростропович был известный хулиган, а Солженицын всюду боролся за правду. Однажды Солженицын написал Ростроповичу письмо. В те поры он уже перестал быть Теленком, Который Бодался с Дубом, но не стал еще Великим Старцем. В те поры он назывался Вермонтский Отшельник и жил в персональной усадьбе, сочиняя необъятную эпопею обо всем.

И вот он вспомнил, как некогда жил в далекой России, на даче всеми обласканного виолончелиста, который приютил несчастного сочинителя. А бедный Солженицын был ужасно несчастный. В ту пору к нему жутко прискребались власти, мешая бодаться с дубом, а это занятие он любил больше всего на свете.

Ростропович же считал, что каждый человек должен заниматься своим делом, и на этом основании не лез в конспиративные дела своего квартиранта, боровшегося за правду не только явно, но и тайно. В его скрытый зеленью флигелек через заднюю калитку пробирались и пробирались изможденные жертвы репрессий. Но если на заднем дворе дачи творились таинственные дела, то через ворота к хозяину шли и ехали его веселые избалованные друзья, далекие от тюрем и ссылок. Хозяин жил играючи.

И вот Вермонтский Отшельник вспомнил о своем дачном прошлом и решил написать хозяину дачи письмо. Дело было уже давнее, можно было сказать ему правду. А Отшельник ведь боролся за правду. «Правда — Бог свободного человека». Максим Горький. И он написал: «Я восхищаюсь твоим музыкальным гением, солнечностью твоей натуры, искренностью твоего мышления. Но одновременно и тревожусь — каким ты останешься в русской истории и в памяти потомков. Искусство для искусства вообще существовать может, да только не в русской это традиции. На Руси такое искусство не оставляет благодарной памяти. Уж так у нас повелось, что мы от своих гениев требуем участия в народном горе».

Вот беда-то. В народном горе не участвовал Ростропович. У него, правда, собственного горя было вот по сих пор. Но можно ли считать участием в общенародном горе беды подростка, который в военные и послевоенные годы содержал семью, голодавшую после смерти отца? Можно ли считать горем запрет на поездки за границу? Он тут же отправился на гастроли на Чукотку и 8 марта послал телеграмму Фурцевой: «Поздравляю Вас, благодарю за доброту. Ростропович из Магадана». Он острил, а это был период, когда он пил вчерную, ежедневно размышляя: не надеть ли ему петлю на шею, поскольку был уже предельно близок к запрету и на профессию.