Владимир Чернов - Искушения и искусители. Притчи о великих

Нестойкость всего сущего была точкой опоры (трудно представить, но попробуйте), на которой зиждилось мироощущение Ивана Петровича.

Ребенок во всем походил на своего папу. Он был, что называется, «толстый мальчик». У него к семи годам образовался животик, а на спине мягкие подушечки, которые мама любила целовать. Она была уверена, что мальчик толст от больного сердца, и потому грудью своей заслоняла его от сверстников, за которыми он мог, о себе не думая, по-детски непосредственно, побежать однажды, и тогда…

Нет-нет, по предначертанию мамы жизнь свою он должен был пройти шагом, как папа, оберегая больной орган. Если утром он вздумывал кашлянуть — его укладывали в постель на весь день, давали аспирин, поили горячим молоком с медом и малиною, а вечером шли к нему с горчичниками. Он любил покушать, в чем ему никогда не отказывали. Поэтому он рос, тучнея, более уже и сам не желая играть со сверстниками, глядя на них и на мир их с балкона снисходительно и отрешенно, как папа.

Когда оба они, крупный, полнотелый, слегка обрюзгший папа и точная его уменьшенная копия — упитанный и медлительный ребенок, — отправлялись гулять, размеренно выворачивая ноги в стороны, заложив руки за спину, когда одинаково рассматривали какую-нибудь букашку, печально и наклонив головы несколько набок (папа считал, что дети должны любить животных), сразу было видно — это папа с сыном.

Походил ли мальчик на маму — сказать затруднительно, поскольку мама была лицо непримечательное во всех отношениях. Ни с первого, ни со второго взгляда запомнить ее не удавалось никому. Если бы она устроилась работать шпионкой, никакая вражеская контрразведка в жизни не смогла бы ее отыскать. Но она посвятила свою жизнь папе с сыном.

Именно поэтому мама желала, чтобы ее ребенок взял от своей ненадолго ему отпущенной жизни все. С четырех лет к мальчику было приставлено несколько репетиторов. Позавтракав, он три часа говорил по-английски с лохматым молодым человеком, не умевшим по-английски ни писать, ни читать, но говорившим свободно, с оксфордским акцентом: он прошел курс языкового погружения и теперь подрабатывал, обучая детей и аспирантов разговорному языку. Вслед за ним на сцене появлялась брудастая дама, которая, шевеля свирепо усами, учила ребенка хорошим манерам. После мертвого часа мальчик садился с мамой за фортепьяно.

Мама в молодости подавала большие надежды, обещая стать выдающейся пианисткой, лауреатом всяческих премий, но, когда она вышла замуж за папу, ей пришлось оставить музыкальное поприще, поскольку папа нуждался в ее защите и опоре. Зато теперь музыкальное образование ребенка она не доверяла никому.

Она оказалась, к несчастью, нервным педагогом, быстро взвинчивалась, когда мальчик ставил толстые свои пальцы не на те клавиши. Тогда учение прерывалось скандалом, криком, слезами мамы и сына, а мамина мама начинала аккомпанировать большими кастрюлями, ожесточенно двигая их на кухне. Потом она входила, вытирая передником большие красные руки, и вступала с мамой в педагогический диспут. Они дуэтом (меццо-сопрано — баритон) излагали свои воспитательные доктрины, а ребенок, забытый ими, отправлялся в детскую, которую папа изготовил для него своими руками.

Все — от вырубленных топором специальных чурбачков для сидения до чебурашек и гномов, нарисованных на стене, — было плодом папиного воображения. Здесь ребенок молча сидел на чурбачке, засунув в рот большой палец и думая о своей непростой жизни, а мама со своей мамой, уже утихнув, по очереди заглядывали в глазок, вставленный в дверь специально папой — дабы не травмировать ребенка частыми посещениями, но быть в курсе всего, что он делает, оставшись один.

Окончательно вытерев слезы, мама стучала в дверь и, получив разрешение, входила, брала мальчика за руку и вела его, но не к роялю, а к проигрывателю, на котором уже стояла пластинка. И они два часа слушали Баха, а мама рассказывала потихоньку сыну о жизни этого замечательного композитора.

Совершенно нечувственно мальчик вырос и, к неописуемому удивлению мамы, не умер, а поступил довольно легко в консерваторию, осуществив тем самым ее заветное желание. Она втайне считала свою жизнь разбитой оттого, что ей не довелось продолжить свою сценическую карьеру. А он не был даже особенно счастлив.

Хуже всего, что именно в этот ключевой момент, впервые в жизни мальчик вдруг взбунтовался и заявил, что больше не хочет жить с папой и мамой, он хочет жить в общежитии и требует от папы, чтобы тот ему это устроил. Маме стало плохо, она потребовала врачей, но неожиданно взбунтовался папа. Теперь уже он заявил, что для своего неблагодарного ребенка он готов отправиться к нужным людям, которые, конечно же, сделают для него все. Он даже настаивает на том, чтобы сын его пожил наконец один и на своей шкуре (тут мама снова потребовала корвалол) прочувствовал, что за штука жизнь! И он тут же пошел, лег в свою машину, объехал нужных людей и все устроил. Так закончилось мальчиково детство, он покинул мир взрослых и принялся жить в общежитии, среди студентов.

Мир студентов показался ему поначалу весьма непривлекательным, но противу всяких ожиданий он довольно скоро нашел в нем свой уголок. И это еще раз доказывает, что он был вполне здоров и психически нормален.

А товарищи его просто полюбили. Он несколько необычно воспринимал реальность окружающей его действительности. Разбирая ноты, вдруг начинал дико хохотать: ах-ха-хах! — обнаруживая неприличные, с его точки зрения, сочетания звуков. Впрочем, многие из этих будущих музыкантов были со странностями.

А мальчик был странен как-то очень даже по-житейски мило. Он всюду оставлял свои вещи, брал или надевал чужие и в них уходил. Видите ли, он был близорук. Впрочем, он не носил и очков, объясняя это тем, что когда он смотрит на мир сквозь них — все вокруг становятся некрасивы, а более всех он сам — в зеркале или стекле. Зато без очков — люди прекрасны, а себя он вообще не видит. И это эстетическое восприятие окружающего, очевидно, оставил ему через генетический код папа. От мамы, кроме музыкального слуха ему ничего не досталось. И слава богу.

Наибольшая оригинальность его поведения заключалась в том, что он избегал общества однокурсниц. Наклонность к суровому мужскому товариществу вызывала в окружающих выразительное уважение и тактичное изумление. И оттого, когда однажды он, не дав никаких объяснений и уклонясь от расспросов, принялся ввечеру облачаться в парадные одежды, явно намереваясь сделать выход в свет, новость эта моментально овладела умами. Всем стало вдруг очевидно, что идет он на свидание, не менее очевидным стало и другое: свидание должно было состояться с дамой никому не известной — с улицы.