Владимир Чернов - Искушения и искусители. Притчи о великих

Вечер настал. Я зажег было свет, но тут же выключил: вдруг он смотрит из тьмы на мои окна, чтоб узнать, не вернулся ли я, увидит, что вернулся, и не придет. Но если он потерялся после Сделанного Им, как всегда не найдя ответа, и уйдет теперь — ему кранты. Долго ждал, в темноте всю посуду перемыл. Воды вскипятил, выпил пустой кипяток. Молодец, ничего из дому не унес, испачканное отстирается. Он это тоже понимал, а проигрыватель задел в сумерках, да и проигрыватель-то был барахольский. Нет, ребята, наверное, это была уже не трава. Мне ли не знать, Пожирателю. А если еще и трава, то мертвая, почти перегной. Ее не едят кролики, только червяки.

Утром я позвонил Паше. «Извини, старик, — сказал я бесстрашно. — Деньги у вас в бухгалтерии все равно я не брал, так что перед вами я чист».

— Ты что? — спросил Паша, который был уже свеж и давно на работе. — Ты заболел?

— Нет, но, понимаешь, там мне попался один сумасшедший и перебил всю игру. Я ему пообещал про эту сволочь не писать.

— Но ведь он — сволочь? — допытывался Паша.

— Еще какая.

— Старый, я тебя не понимаю, я с тобой, прости, перестану дружить. Значит, сволочь должна жить и дальше травить людей лишь оттого, что какой-то сумасшедший… Он сумасшедший?

— Да не особенно, просто между нами проскочило что-то.

— Вова, у тебя с речью что-то, — сказал догадливый Паша. — Пойми ты, ведь если он сумасшедший, он завтра слетит со своей идеи, перескочит на другую, он просто забудет про тебя с твоим обещанием. И, прости, это смешно. Тебя послала Газета. Кстати, ты ведь сначала не ему, а Газете кое-что пообещал. Мы на тебя надеялись. И догадайся наконец, если ты не напишешь, мы же все равно пошлем туда человека, и он напишет, только хуже. А знаешь, идея, старик! Ты напиши все: и про этого чудака, и про то, что ты ему пообещал, и публично перед ним извинись, мол, прости, друг, не могу молчать.

Вова! Другой напишет, учти, и хуже. Но тебе больше не будет к нам ходу. И скажи, тебе деньги уж больше совсем не нужны?

Сколько он меня добивал? Минуты полторы. Петух не успел прокричать. Вот что такое Газета.

— Хорошо, пусть это буду я, — сказал я.

— Именно, именно! — закричал в восторге Паша. — А ведь главный довод я тебе еще и не сказал: не напишешь — тебя жена убьет. Утюгом! Хо-хо-хо!

Ну, и написал я все. И про Гаврилу Ароновича. Как-то беру в руки Газету, а там мой материальчик. Здоровенный. Но никаких в нем Гаврил. И даже знаю, как такое случилось: в последнюю минуту пришла оперативная мелочевка, и из больших кусков срубили то, что смысла не меняло. «Прости, старый, пришлось твоего чудика того…» Вот что такое Газета. А на другой день я уже получил гонорар.

И вот ковыляю я от калитки, в руках, в зубах, на ушах, на бровях пакеты, сумки. Хозяева на травке. Оленька бежит. И мчится мой ребенок Ванька шести лет отроду, на починенном кем-то велосипеде. Мой мыслитель, мой открыватель миров. Он примчался, он тормознул, он задрал ко мне лопоухую свою головенку, и протянул кулачок, и разжал его, и там был крестик. Маленькое распятие.

И сказал мой сын в жутком волнении:

— Папа! Видишь, это Христос. Он спустился на землю посмотреть, как люди живут, а они вон что с ним сделали.

Наблюдения за эпохой перемен, в которую жить никому не советуют, а мы жили Наблюдения за людьми, попавшими в переплет

Век умирает как звезда…

Все, ребята. Никакого двадцатого века больше у нас не будет. В двадцать первом пожить удастся лишь с краешку… Все наше — за плечами. То чудное, растерзанное пространство, где гробы и башни, где великие негодяи и дикие страдальцы, где жизнь, и слезы, и любовь, отчеркнется, уйдет в туман… Дождь на стекле. Кулак рябины озябшим суставом тычет в стекло, тюк-тюк! Зачем всматриваться в умершее?

Ушли поколения людей, которых можно было сбросить без припасов в тайгу и забыть про них, а прилетев через годик, обнаружить под крылом самолета дымящий заводик, а на нем бодрых бурых медведей, выпускающих, изощренно матерясь, какую-то продукцию. Уходят романтики трудных дорог. Уходят и певцы во стане их.

А они нас заслушивались, зачитывались. Помню, как, преданно глядя мне в глаза, жарко шептал Фарит Газизуллин, комсомольский бог Набережных Челнов: «Ну, чтоб тебе умереть сейчас, здесь, на КАМАЗе! Какие бы мы тебе похороны устроили! Да я бы десять тысяч комсомольцев выгнал на улицы прощаться. Какая могла быть акция! А? Ладно, наливай!»

Жила-была огромная, в дымину пьяная, счастливая, не ведающая, что творит, страна. Остров Пасхи.

Герои пятилеток. Покорители тундр и пустынь. Заворачиватели рек. Сметатели гор. Им в общем-то некуда уж больше спешить и некого больше любить! Оттого-то и исчезает у них охота жить.

Они жили вопреки нормам, Правилам, Человеческим возможностям. «Это нельзя! — ужасалась жизнь. — Даже представить такое невозможно!»

«Возможно!» — отвечали ей безмятежные дети невиданной страны и пинками, матом, надрывая жилы и животы, вгоняли ее в кромешное, кровавое, красивое месиво чуда.

И ведь никто нас не любил. Одна Болгария. Да и то как-то исторически. Помню приятеля прижали в Софии другари-болгары и, как у глухонемого, жарко и громко начали спрашивать: «Что вы всем себя навязываете? Ну что у вас хорошего? Телевизоры у вас плохие, тряпки — плохие, еда — отвратительная!» Мой приятель, человек основательный, таким нестандартным напором озадачился: он с ними как с людьми, Шипка все-таки, Алеша… «Танки у нас хорошие,» — отвечал он болгарам задумчиво, от чего они отвесили челюсти и, да, прав Иван, покачивая своими взбунтовавшимися болгарскими головами, сразу отвалили.

Ну ладно, не любили, но боялись. Так нам и виделась какая-нибудь американская мамка, которая пугает на ночь своего разбушевавшегося бэйби: «Спи, май дарлинг, слядко-слядко, а то русские придут! У!»

Но тут как-то в поезде, идущем по Германии, спрашивает меня одна поджарая американская леди, отбившаяся от своей стариковской кочевой тургруппы: «Вы откуда?» Я ей честно сознался. У старушки глазенки засверкали: «Как интересно! А где это — Россия?» Вот… как ей объяснить? «Москва! — говорю. — Длинная рука Москвы!» — «А-а! Подождите… Россия… Это где-то в Сибири, угадала?» Это же надо какими американский бэйбенок представлял идущих за ним русских! Волосатые, руки до полу, с медведями и волками на поводках, с большими дубинами, топ-топ из своей Сибири, на липовой ноге. У!

И вот она настала, эпоха похмелья. Трезвеющие люди захотели узнать правду. А это всегда — беда. За новое знание мы хорошо расплатились…