Дмитрий Петров - Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие

Ничего себе?! Она в лепешку расшиблась ради сына, а им – «страшно отпускать». В ответе Евгения спокойно и твердо требует приезда Васи. Последнее слово было за ним. А он решил: еду.

К маме пошли его необычные письма. Если прежде это были махонькие депешки типа: у меня всё хорошо, как у тебя, то тут сквозь строки внезапно засквозила личность. Пошли подробные описания подготовки к поездке. Вопросы: а правда ли, что там сплошные лагеря? А точно ли одни убийцы-кровопийцы? А верно ли, что рукой подать до Аляски?

Отвечая на вопросы, она писала о чудной колымской природе. Что доктор Вальтер достал для него резной чукотский кинжал из кости. А плыть слишком рискованно. Лучше – самолетом…

Решили: лететь надо в сентябре, чтоб пропустить меньше занятий. О школе договорились.

«Сын приезжает, – сказала Евгения завучу. – Как бы его в девятый класс?..»

«А почему ж нет, Евгения Соломоновна? У нас у всех есть право на образование. А что сидели вы, так это ничего. У нас, как сказал товарищ Сталин, сын за отца не отвечает, а за мать тем более. И потом, гражданочка, вы же ж теперь на свободе».

Вдруг – пронзило: после всех мук вдруг чувствует себя не арестанткой, не этапницей, не зэчкой. А просто мамой. Устраивающей сына в новую школу.

Нашлись и деньги на дорогу. А нужно было аж три тыщи! А их не было. А не имей сто рублей, а имей сто друзей! И нашлась подруга, занявшая ей – и надолго! – огромную эту сумму.

Жила в Магадане тетя Дуся – умелица. Кофточки ее работы были популярны в колымском высшем свете. Платили ей щедро. Да и в наследство достался домишко с палисадничком, а Дуся его удачно продала. Она и одолжила. Постучала среди ночи, палец к губам: тс-с-с, положила на подушку тридцать радужных купюр. Матушка, ленинская авиация! Есть на что лететь!

Ну а с кем лететь-то? То есть невозможно ведь ему одному в такой путь…

Но и эта проблема решилась. Вдова главного бухгалтера Дальстроя Козырева занемогла и обратилась к чудодею-гомеопату Вальтеру – «ах, просто волшебнику». И поправилась. И стала его верной пациенткой. И услышав от него о Васе, сказала: «Я еду в отпуск. Я привезу его».

Улетела она летом. Но вот и сентябрь миновал, а Козырева – как в воду. Ужас. Видятся дикие картины: вот Вася – под колесами московского авто; вот – лежит зарезанный без шапки и пальто; а то – томится, схваченный за дерзкий анекдот…

Но и этому ужасу настал предел. Как-то звонит она на квартиру Козыревой: нет ли вестей? А там: каких же еще вам вестей – она приехала! Встречаем! Выпиваем!..

– А… мальчик? Мальчик с ней?!

– Мальчик? Это вы про казанского, что ли, мальчика? Да вот он на диване. Беспокоится, что за ним не идут…

Не дослушав, она повесила трубку. И понеслась бегом.

Ну, вот и та дверь.

– О, это вы? Проходите, проходите… Он уж тут заждался…

На диване – подросток. Он.

Вася встал. Высокий, плечистый, статный. Подошел. Положил руку на плечо: мама!

И быстро. На ухо. Шепотом: «Не плачь при них…»

«Не бойся… Я не заплачу», – ответила она взглядом. А вслух – спокойно, по-деловому:

– Поблагодари Нину Константиновну, Васенька, и пойдем домой, нам пора.

– Как домой? Вот люди! Железные какие-то! И не прослезилась даже…

И как она устояла на ногах?

А ночью случилась их первая бессонная беседа.

Евгения, помнившая его малышом, была поражена: он поправлял волосы отцовским жестом, в нем жила аксеновская порода, но и от мамы досталось немало. А когда стал читать стихи, она надолго замолчала. Это были стихи, с которыми она когда-то жила и строила, а после гибла… Стихи, которых он не мог знать. Самый ранний Маяковский. Читанный ею младенцу стишок Хармса о чижах. И – Боже мой – Северянин, Тихонов, Пастернак. Она читала в ответ. Эти стихи остались с ними навеки.

– Теперь я понимаю, что такое мать… – сказал он. – …Ей можно читать любимые стихи, а если остановишься, она продолжит с прерванной строчки…

Пурга чертила на стекле цветы и стрелы… Слетались хлопья со двора к оконной раме… Мело, мело по Колыме во все пределы… Заметало завальный барак в магаданском Сангородке…

С этой ночи, когда за оконцем металась по пустырю пурга, у них в каморке что ни вечер наступал Серебряный век – приходили юный Маяковский:

изысканный Гумилев:

терпкий Cеверянин:

Каждую неделю к ним присоединялись невероятные магаданцы, что называется, местная интеллектуальная элита. Когда-то они гордо носили ученые степени и профессорские регалии, а ныне служили вахтерами и уборщиками, их беседы, мнения, которыми они делились, их манеры и язык были удивительны. Вася впервые столкнулся с такими необычными людьми.

По выходным у Евгении Соломоновны открывался вот именно что «салон».

Пятнадцать метров комнатушка. А в ней – стихи, философия, толки об искусстве. Александр Михайлович Симорин – остроумец и эрудит – толкует о своих друзьях, чьи имена – на обложках Васиных учебников. У профессора и его жены Тани тоже случился лагерный роман. И теперь, после ужаса, их тешила печка и «свободное совместное проживание» в хибарке на окраине.

Бывала в «салоне» и художница Вера Шухаева. Вспоминала Париж. Леже. Модильяни. Она работала портнихой в ателье, виртуозно придавая тяжелым начальственным дамам женственность и легкость.

Заходил и доктор Орлов, мастер тонких парадоксов и ярких образов.

По математике Василия «подтягивал» Яков Михайлович Уманский. И если ответы задач не сходились (что – увы! – случалось), он уходил. Но только чтоб вернуться в час-два магаданской ночи: «Вася, я нашел ошибку!» И уж не уходил, пока тот не запишет решение. Вася любил его, хохотал над чудачествами: к их кошке Агафье старик обращался на «вы»: «Агафья, подойдите. Вот хороший кусочек оленьего мяса…»

Случалось, он читал свои стихи – бесконечную поэму, излагавшую историю философии: «Достоин похвалы Лукреций Кар. Он первый тайны разгадал природы…»

В урочный час Василия слали спать за ширму в угол, где койка, стул и стол с чернильницей, бумага и учебники. Засыпая, он слышал, как в «салоне» говорят о Брюсове, Ахматовой, Мандельштаме… То было знакомство с высокой и запретной литературой, рождавшее мечты о приобщении судьбе поэтов, артистов и мыслителей, бродяг и мастеров…

Но понятно, что до того серебристого времени нынче было не ближе, чем до озера Чад, Нью-Йорка и Марса. Вася до сумерек оставлял его дома и шел в школу, где «закалялась сталь», писалось сочинение «Нам даны сверкающие крылья», а в окна с крыши дома культуры взирали «те, что не пьют», – бронзовые моряк, доярка, шахтер и красноармеец.