Вера Прохорова - Четыре друга на фоне столетия

Своих детей у Веры Ивановны нет. А в лагере появились. Там она воспитывала «лагерную дочь», как она называет Майю Улановскую (выше она уже упоминала ее), дочь главы советской резидентуры в США, попавшую в лагерь в 1951 году.

Тогда ведь и дети могли попасть за решетку. Майке было 17 лет. Ее вместе с другими ребятами, организовавшими «Союз борьбы за дело революции», арестовали за то, что они собирались, читали Плеханова, Маркса и хотели что-то исправить. Их всех схватили, изобразив как контрреволюционную группу, нацеленную на свержение строя.

Детей судил военный трибунал. Девочкам дали по 25 лет, а мальчиков расстреляли. Даже для того времени приговор был суровый. При том, что следствие велось довольно мягко. «Что же вы к нам не пришли, — говорили им следователи. — Мы тоже хотим изменений». Поэтому смертный приговор был как гром среди ясного неба. Какая омерзительно подлая игра с детьми, которая так страшно кончилась!

В лагере я была Майке за мать — следила за тем, как она себя ведет, как могла, оберегала ее. И все меня как ее мать и воспринимали. Приходили ко мне, например, украинки и жаловались: «Наш Маевщик выругался матом». Я тогда подзывала ее к себе и говорила: «Если будешь так поступать, я не стану с тобой разговаривать».

Несколько лет назад Майя Улановская, живущая ныне в Израиле, выпустила книгу воспоминаний, в которой, среди прочего, описывает свою первую встречу в лагере с Верой Прохоровой. «Здесь, на 42-й колонне, я встретилась с Верой Прохоровой. Пришел очередной этап, и в столовую потянулось новое пополнение. Вера выделялась высоким ростом, шла, прихрамывая на обе ноги — обморозила в этапе. Из-под нахлобученной мужской ушанки глаза глядели задумчиво и отрешенно. Мне сказали, что она из Москвы, и я пошла вечером к ней в барак. Все в ней меня поражало, начиная с происхождения. Она была религиозна, и мне было легче понять с ее помощью высоту религиозного сознания. Я почувствовала в ней утонченность большой европейской культуры, которую получаешь по наследству.

В юности Вера была комсомолкой, проклинала своих предков-капиталистов, за что, как она считала, и покарал ее Бог тюрьмой…

С каким исключительным смирением и кротостью она переносила заключение! Я впервые столкнулась с особым явлением: добротой из принципа, которая была выше человеческих возможностей».

Майка рассказывала мне о своем отце. Тот вырос в еврейском местечке, работал кузнецом. И влюбился в дочь раввина. Поженившись, им пришлось бежать из местечка, так как местные не давали им житья — как это так, мол, дочь раввина вышла замуж за кузнеца. Более жесткой дифференциации, чем в местечке, вряд ли где бывает.

Об этом мне потом поведал сам отец Майки, мы с ним познакомились после лагеря. У него очень интересная судьба.

После революции он воевал на Гражданской против Махно, Петлюры. И стал одним из руководителей партизанского движения. Вместе с женой они ездили на тачанке, воевали за советскую власть.

Как-то его вызвали в Москву, где он должен был отчитаться перед Дзержинским. Отец Майки рассказывал об этом очень живо. «Первое впечатление от Дзержинского было тяжелое, — говорил он мне. — Он был скорее красив — зеленые глаза, которые иногда становились карими. Но взгляд был ледяной. Даже меня после фронта приводил в смущение. Тихий голос, учтивые манеры. Он же ксендзом хотел быть. А передо мной отчитывался командир, который сдал белым какое-то село. Пока он стоял перед Дзержинским, тот предложил мне выпить стакан чаю.

И вот я пью, а Феликс Эдмундович, вежливо обернувшись ко мне: „Я сейчас закончу“, подвел этого мужчину к карте, разложенной на столе, начал спрашивать, почему он не удержал село. И когда тот начал что-то говорить, Дзержинский достал револьвер и выстрелил ему в ухо. Потом спокойно нажал какую-то кнопку, вошли солдаты и тело вынесли. А Дзержинский обратился ко мне: „Вы закончили с чаем? Тогда прошу вас подойти к карте“».

Их разговор закончился хорошо, на фронте у отца Майки дела шли неплохо. Но он все равно был в шоке. «Я видел моря крови, но такого жуткого впечатления никогда ни до, ни после не испытывал». В конце, когда он уже уходил, Дзержинский даже улыбнулся ему: «Спасибо, удачи. Я вами доволен». И протянул свою ледяную руку.

«Я пожал ее. И взглянул в его ледяные, но проницательные глаза».

Потом отец Майки стал шпионом. Причем мирового масштаба. Одно время он даже был руководителем Рихарда Зорге. И говорил, что тот был бесконечно предан России, все время предупреждал Сталина о том, что грядет война. Но Сталин внял своему другу Гитлеру…

Потом отца Майки отправили в США, где он был резидентом. Там в 1933 году и родилась Майка.

Когда я ей сказала, что она может претендовать на американское гражданство, она засмеялась: «Ты думаешь, я под своей фамилией родилась? Я же дочь шпиона!» Мать ее в Америке прониклась всем американским, но они вернулись. Отец какое-то время был не при делах, а потом его взяли преподавателем. Они с женой ведь были членами Коминтерна. Потом, конечно, арестовали. Но чекист, который занимался его делом, как оказалось, воевал с ним на Гражданской. И он уничтожил его дело. Благодаря этому в 37-м отец Майки уцелел…

Мы сидели в Озерлаге. Несмотря на красивое название, это был обычный концлагерь, где нам полагалось носить номера на груди и на спине. Но я даже радовалась, что у меня номер. Какая я для них Вера Ивановна Прохорова? А по номерам, кстати, можно было понять, сколько человек сидит в лагере. Я была АБ 294. Так мы и носили эти «ордена».

Меня удивляли немки, которые вышивали себе номер рыбьей костью: выдергивали через трико ниточки и вышивали на спине. Я никак не могла понять, зачем им это надо.

У нас был жуткий надзиратель-белорус, который говорил: «Вы не женшины, вы гхады! Вы никто отсюда не выйдете, вы здесь найдете смерть!»

А я ходила в хламиде и, в отличие от «вышивальщиц», не следила за одеждой. Меня этот белорус даже хвалил: «Вот эта женшина все правильно понимает!»

Майку и других осужденных девочек потом, как и меня, тоже выпустили из лагеря, только не реабилитировали. Потому что это выглядело бы как прощение. А так, выпустить выпустили, но дальше живи как хочешь. Работу же им было найти невозможно.

Мужем Майи был Толя Якобсон, который дружил с Анной Ахматовой, писал о ней, был хорошим переводчиком. И диссидентом.

В конце шестидесятых он редактировал «Хронику текущих событий». Фактически Якобсон был одним из первых советских правозащитников. Его, разумеется, вызвали в КГБ. А Толя был невероятной честности, широты и обаяния человек, который понимал, что у людей с Лубянки просто такая работа, и потому относился к кагэбэшникам доброжелательно. Что их очень удивляло, и за это они к нему тоже относились хорошо, в их понимании, конечно.