Федор Раззаков - Красавицы советского кино

В этом браке у супругов родится двое очаровательных дочерей. Сначала 28 июля 1943 года на свет появляется дочь Марианна. В ноябре того же года Вертинскому и его семье разрешено вернуться на родину — в СССР. Через год — уже в Москве — родилась вторая дочь — Анастасия.

Когда Вертинский возвращался в СССР, многие его знакомые-эмигранты пророчили ему скорую гибель. Однако все вышло наоборот. Вертинский не погиб, хотя творчески оказался в опале. За все время сталинского правления о нем ни строчки не написала ни одна советская газета, не было ни одной официальной афиши его концертов. Однако в то же время в Политбюро его творчество любили. Известен случай, произошедший в конце 40-х: Вертинского попросили записать 15 пластинок, которые затем были розданы членам Политбюро для домашнего прослушивания.

Даже когда в 1948 году вышло известное постановление о музыке, ни один высокий чиновник не посмел хоть в чем-то упрекнуть Вертинского. Как гласит легенда, за артиста лично заступился Сталин, в узком кругу произнесший такие слова: «Дадим артисту Вертинскому спокойно дожить на Родине». Позднее эта благосклонность кое-кем была интерпретирована по-своему: к примеру, распространились слухи о том, что Вертинский — негласный агент разведки, что его золотой бюст стоит в музее КГБ на Лубянке. На самом деле вождь действительно уважал Вертинского и как артиста, и как человека, который не побоялся вернуться на родину.

Между тем единственными заработками Вертинского в те годы были съемки в кино и гастрольная деятельность. На экране он создал несколько ярких ролей в фильмах, имевших у зрителей стабильный успех. Он сыграл: Кардинала в «Заговоре обреченных» (1950; Сталинская премия 2-й степени), Дожа Венеции в «Великом воине Албании Скандерберге» (1951), Князя в «Анне на шее» (1955) и др.

Однако работа на съемочной площадке случалась у Вертинского не так часто, поэтому основной доход семье приносили гастроли по городам Союза. А так как за концерты тогда платили мало, артисту приходилось «наворачивать» сотни километров по стране — он давал по 24 концерта в месяц! И все же денег на содержание семьи все равно не хватало. Тогда Вертинский обратился к жене: «Лида, ты хорошо рисуешь — иди учиться в Суриковский, потому что я тебя обеспечить не могу».

Стоит отметить, что Лидия Владимировна Вертинская впоследствии стала не только художником-графиком, но и снялась в пяти фильмах: «Садко» (1953), «Дон Кихот», «Новые похождения кота в сапогах» (оба — 1957), «Киевлянка» (1958), «Королевство кривых зеркал» (1963).

А. Вертинская рассказывает: «Папа баловал нас с сестрой до чрезвычайности, любовь его не знала границ. Я вспоминаю нашу жизнь с папой как чистую идиллию. Воспитание он стремился воссоздать по образцу дворянских, дореволюционных семей: бонны, манеры и множество чудных домашних праздников — Рождество, Новый год с подарками под елкой, Пасха, дни рождения и, конечно, все советские красные дни календаря.

Противовесом папе была бабушка (Лидия Павловна Циргвава. — Ф. Р .). Хотя бесспорно, мою жизнь сформировало именно папино влияние. Бабушка была строга и терпеть не могла, когда рядом бездельничали. Она прекрасно готовила самые разнообразные кушанья — от китайских до грузинских. Благодаря бабушке я, во-первых, — трудоголик, во-вторых, считаю основным своим призванием кулинарию…

Отец очень страдал от моих сцен ревности. И если у сестры Маши случался день рождения, он был вынужден дарить точно такую же куклу и мне. Иначе я просто сходила с ума! Однако если Маше доставалась кукла в розовой юбке, а мне в голубой, то все равно я чувствовала себя обделенной. Я всегда обожала папу и ревновала ко всем и вся. При этом причина могла быть самой нелепой, например, что он попросил Машу, а не меня подать ему тапочки…

Папа обожал одежду, которая называлась „халат“. У него был мягкий, теплый домашний халат, духи с легким запахом лаванды. И вот этот лавандовый запах вперемешку с запахом табака (он курил сигареты „Camel“) распространялся в квартире с утра, если папа был дома. Он вставал рано, бесшумно умывался, бесшумно принимал душ, так же бесшумно готовил завтрак. Первое, от чего я просыпалась, — все эти едва уловимые запахи и звуки. При папе у нас не было будней. А он любил подметать полы, хотя в доме было кому навести порядок…

В школе я была двоечницей. Отец поражался этому, но… приходил в восторг, что я в него. Мои мысли постоянно летали где-то вдали от алгебры или грамматики. Но любила уроки труда, где мы лобзиком выпиливали металлические номерки…

Папы постоянно не было дома, он гастролировал, зарабатывал деньги, мама училась в суриковской школе живописи. Это не был брак, как у всех, — изо дня в день, после шести. Каждый мог принадлежать себе. Но когда папа появлялся дома, все менялось. Мы знали, что он ненадолго, что скоро опять уедет, — и все откладывали свои дела, свои капризы. И не было в семье скандалов, жлобства. Это действительно был дом, где хотелось находиться. Я помню, что, когда он приезжал, я шла вниз (мы жили рядом с Елисеевским магазином), покупала самое твердое мороженое, глотала его, чтобы заболеть и остаться дома — потому что папа дома…

Папа много работал, но все отпуска проводил с семьей. Очень любили выезжать в Прибалтику. Снимали дачу в Дзинтари или в Дубултах. Папа давал концерты. Для нас там было настоящее приволье: море, мягкий бархатный песок и душистые, шуршашие от ветра дюны… Потом, когда купили дачу под Москвой на станции Отдых, до потемок с сестрой гоняли на велосипедах. Чтобы как-то привязать нас к дому, папа привез телевизор, хотя сам терпеть его не мог…

Однажды папа сказал: „Мы воспитываем дочерей не как советских гражданок!“ — и отправил нас с сестрой в пионерский лагерь. О, это был опыт! Ничего не помню об этом лагере, кроме дикого чувства голода, и еще как мы ходили с Машей воровать хлеб ночью в столовую. Вернувшись из лагеря, мы с диким матом на все буквы алфавита, расчесывая вшивые головы до крови, ввалились в квартиру. Не поздоровавшись с ошеломленными мамой и папой, мы рванули на кухню и руками стали есть котлеты, также матерясь, пукая и рыгая. Остолбенелый папа долго стоял в прихожей, потом как-то молча ушел в кабинет и сидел там в большой растерянности. Бабушка стала изучать наши волосы и обнаружила лагерных вшей… Нас обрили наголо и отправили с двумя боннами на курорт…

После лагеря мы стали бандитничать, хулиганить, убегать из дома. Довольно быстро этот период прошел. И все вернулось на круги своя…

Несмотря на то что я была пионеркой, я верила в Бога. Вечером, так было заведено в нашей семье, мы становились с сестрой на колени, лицом в тот угол комнаты, где висела икона, и молились Господу Богу. И только потом мы ложились спать. Однако крестик в школу я не носила, бабушка не разрешала. Потом, когда выросла, я сама не захотела молиться Богу. Мне казалось это стыдным и вообще глупостью. Родители не настаивали на обратном, потому что видели, как мое пионерское сознание при одной только мысли о вечерней молитве густо краснело. Но потом, став взрослым человеком, я начала ходить в церковь и как бы вернулась к религии…».