Сергей Беляков - Гумилёв сын Гумилёва

Но если даже допустить, будто монголы не уничтожали Багдад и Дамаск, Самарканд и Балх, Чернигов и Владимир, а все преступления степняков придумали клеветники-тамплиеры, то неизбежно возникает вопрос: откуда же взялся русский вариант «черной легенды»? Неужели православные монахи-летописцы поверили россказням нечестивых латинян? Откуда они вообще о них узнали? Неужели же русские гусляры, распевавшие песнь о Щелкане Дюдентьевиче, были агентами Жака де Моле, сожженного на костре за двадцать лет до смерти Чол-хана?

Впрочем, в те же самые годы Гумилев в частных беседах высказал и другую мысль: «черную легенду» придумали не тамплиеры, а европейские ученые, «чтобы доказать превосходство европейцев над азиатами». В ноябре 1989 года Гумилев рассказал Дауду Аминову, что «черную легенду» «завезли в Россию во второй половине XVIII века дворянские сынки из Западной Европы, куда они ездили учиться в тамошних университетах. До этого времени в России и не подозревали, что было "татарское иго"».

Но как же тогда летописи, песни, повести, былины, созданные задолго до восемнадцатого века? Или всё это – грандиозная подделка? Если иго придумано в восемнадцатом веке, то и вся древняя история – результат грандиозной фальсификации. Только чьей? И зачем? Впрочем, в такие дебри Гумилева, к счастью, не заносило.

Лев Николаевич не лицемерил, он и в самом деле уверил себя, что монголы опасности для Руси не представляли. Разве могли друзья из Великой степи угрожать своим оседлым русским братьям? Спорить с Гумилевым о татаро-монголах было совершенно бессмысленно, он просто не хотел слышать собеседника.

Аполлон Кузьмин вспоминал об одной беседе с Гумилевым. Оба, вероятно, не хотели враждовать, их беседе должна была помочь бутылка монгольской водки. Но не помогла и водка. Кузьмин так передавал содержание беседы:

Лев Гумилев . Да не было никакого нашествия!

Аполлон Кузьмин . А разрушенные города?

Лев Гумилев . Князья их сами разрушали!

Аполлон Кузьмин . А как же летописи?

Лев Гумилев . Летописи подделаны!

Любовь к тюркам и монголам, как мы помним, началась еще с юности. Молодой Лев Гумилев принимал монголов такими, какими они были на самом деле, не приукрашивая действительность. Еще до ареста 1938 года Гумилев сочинил маленькую поэму под названием «Диспут о счастье», которую позднее включит в свою стихотворную трагедию «Смерть князя Джамуги».

«Диспут о счастье» – вольный поэтический пересказ легенды, которую приводит Рашид-ад-Дин, составитель «Сборника летописей» (нечто вроде официальной истории монголов, написанной по заказу ильхана – монгольского правителя Персии). Содержание легенды таково. Однажды Чингисхан спросил своих соратников, в чем на свете счастье? Ни один ответ ему не понравился, а потому великий хан в конце беседы изложил собственную точку зрения на этот вечный вопрос:

«Вы нехорошо сказали! [Величайшее] наслаждение и удовольствие для мужа состоит в том, чтобы подавить возмутившегося и победить врага, вырвать его с корнем и захватить все, что тот имеет; заставить его замужних женщин рыдать и обливаться слезами, [в том, чтобы] сесть на его хорошего хода с гладкими крупами меринов,[в том, чтобы] превратить животы его прекрасноликих супруг в ночное платье для сна и подстилку, смотреть на их розоцветные ланиты и целовать их, а их сладкие губы цвета грудной ягоды – сосать!»

Перед нами идеал грабителя, насильника и убийцы, но молодого Льва Гумилева он не испугал. Лев, тогда еще открытый и чуждый лукавства юноша, перевел слова восточной летописи на язык русской поэзии:

Но в своих научных и «перфектологических» книгах Гумилев к этой легенде больше не возвращался. Слишком уж она не соответствовала тому образу Чингисхана и его монголов, старательно, даже любовно создававшемуся на страницах «Поисков вымышленного царства» или «Древней Руси».

Переписка Гумилева с Петром Николаевичем Савицким подтверждает, что уже во второй половине пятидесятых годов тюрко-монголофильство Гумилева простиралось очень далеко. Даже Савицкому приходилось то и дело одергивать своего ленинградского друга. Например, 11 мая 1958 года Гумилев писал Савицкому, будто в XIV–XV веках «монгольский эпос, переведенный на русский язык», был «наскоро» переделан в «киевский цикл былин». Тут даже «шеф евразийства» возмутился: «Русская традиция была уже и до XIV века. Мне кажется – просто невозможно сомневаться в истинности этого факта. <���…> Корни нашего эпоса (какова бы ни была эпоха его возникновения) уходят глубоко в "мать сыру землю"; в нем есть многое, не зависящее ни от какого перевода». К этой идее Гумилев, кажется, больше не возвращался.

В семидесятые-восьмидесятые годы на квартиру Гумилева все чаще приезжали любимые им монголы, казахи, узбеки. Дарили халаты, тюбетейки, малахаи. В ноябре 1989 года пришли три татарина, Наталья Викторовна только всплеснула руками: «Боже мой, наконец-то вы пришли! Лева все сетует, вот, мол, навестили меня казахи, монголы, азербайджанцы, а татар всё нет и нет!»

За дружеской беседой Гумилев поведал о своем «татарском» происхождении (из «самарских татар»). «Гордитесь, что вы татары!», — сказал Гумилев Дауду Аминову и его спутникам на прощание. Потрясенный Аминов прослезился.

На самом деле Аминов был далеко не первым татарином, переступившим порог квартиры Гумилева. Еще зимой 1987 года Гумилеву позвонил Гафазль Халилуллов, корреспондент казанского журнала «Чаян». В трубке он расслышал грассирующий голос:

«— Вы татарин? <���…>

— Да, конечно, — отвечаю я.

— Тогда приезжайте, — и категорически добавляет: – Сейчас же. Метро "Владимирская". Улица Большая Московская».

Гумилев, конечно, не был ни татарином, ни монголом, ни казахом. Он оставался русским человеком. Но как есть русские англоманы или германофилы, так и Гумилев был русским тюркофилом.

Еще в тридцатые годы Гумилев впервые отрастил «татарские» усы. В Камышлаге он смахивал на настоящего казаха или узбека. После возвращения в Ленинград внешность Гумилева как будто утратила восточные черты, хотя Дауд Аминов утверждал, что Гумилев и в старости внешне подходил под один из антропологических типов, распространенных у казанских татар. Зато в старости вместо своей обычной подписи «L» или «Leon» Гумилев все чаще подписывался «Арслан», «Арсланбей», «Арсланбек». «Дауду от Арсланбея», — так в день знакомства с Аминовым Гумилев подписал свою книгу. Свое приветствие Всемирному конгрессу татар Гумилев подписал так: «Арсланбек (Лев) Гумилев».