Андре Моруа - Жорж Санд

Морис Дюпен — своей матери, май 1802 года: Передай Дешартру, что, по его характеру педанта, рассуждениям аптекаря и нравственности евнуха, он достойный преемник господина де Пурсоньяка как морально, так и физически…

После этого законного взрыва Морис бросился в объятия матери и даже своего бывшего учителя; эти три существа слишком любили друг друга, чтобы поссориться надолго; но свою любовницу он не предал. Госпожа Дюпен, хотя и считала себя стоящей выше предрассудков, продолжала все же утверждать, что неравный брак ведет к разногласиям. Ее сын со свойственным солдату здравым смыслом не мог понять, при чем тут неравный брак.

Морис Дюпен — своей матери, прериаль IX года (май — июнь 1801 года): Давай, мамочка, обсудим дело. Почему мое влечение к той или другой женщине может быть оскорбительным для тебя и опасным для меня? Почему это влечение должно тебя тревожить и вызывать слезы?.. Я уже не маленький и хорошо разбираюсь в дорогих мне людях. Я согласен, что, говоря языком Дешартра, некоторые женщины девки и твари. Я их не люблю и не ищу… Но никогда эти гнусные слова не могут относиться к любящей женщине. Любовь очищает все. Любовь облагораживает самые презренные существа — и уж тем более существа, виновные только в том, что они были брошены в жизнь беспомощными, нищими и одинокими. Чем же виновата женщина, оставленная на произвол судьбы?..

Между тем Франция менялась. «В Бонапарте уже угадывался Наполеон». Морис был в Шарлевиле при генерале Дюпоне; эти два республиканца не очень-то любили Повелителя. Дюпон говорил: «Не знаешь, с какого боку к нему подойти, у него бывают такие настроения, что и не подступишься». Карьеры делались в передних. Маренго ушло в прошлое. «Вот что получается, когда правит один человек… Ведь ты не делала из меня придворного шаркуна, моя дорогая мама, и я не привык обивать пороги у власть имущих…» Она не делала из него ни придворного шаркуна, ни льстеца, но ей хотелось, чтобы он получал повышения и не был бы так постоянен в любви. Логика была не самым сильным местом у этой милой дамы.

В 1804 году Софи-Виктория, беременная, навестила капитана Дюпена в лагере, стоявшем в Булони. Поняв, что приближается срок родов, она решила вернуться в Париж, и Морис поехал с ней, чтобы узаконить будущего ребенка; они поженились 5 июня 1804 года в мэрии 2-го округа. Новобрачная была безумно счастлива; она давно мечтала об этом союзе, но не верила в него. До последней минуты она предлагала Морису отказаться от брака, она видела, что ее возлюбленный мучается угрызениями совести и страхом перед матерью. По окончании церемонии Морис сразу же уехал в Ноан, «надеясь признаться во всем». Но не смог; с первых же его слов госпожа Дюпен залилась слезами и «с нежным коварством» повторяла: «Ты любишь другую женщину больше, чем меня, значит ты меня разлюбил!.. Ах, зачем я не погибла, как другие, в девяносто третьем! У меня не было бы соперницы в твоем сердце!» И Морис промолчал.

Вечером 1 июля 1804 года, первого года империи, в Париже Морис импровизировал на своей кремонской скрипке, и под эти звуки Софи-Виктория, в прелестном розовом платье танцевала контрданс; почувствовав легкую боль, она вышла в соседнюю комнату. Через минуту послышался голос ее сестры Люси: «Морис, скорей сюда! У вас родилась дочь!» — «Мы назовем ее Авророй, — сказал Морис, — это имя моей любимой матери… ее сейчас нет с нами, она не может благословить девочку, но когда-нибудь она сделает это». Тетушка Люси, женщина опытная, провозгласила: «При ее рождении звучала музыка, а мать была в розовом платье, — ее ждет счастье».

Все становится известным. Госпожа Дюпен узнала о браке. Сначала она попыталась объявить его недействительным, но на этот раз столкнулась с непреклонной волей сына, который сказал ей в самом блестящем стиле Руссо: «Не упрекай меня: я таков, каким сделала меня ты». А Софи-Виктория считала, что брак в мэрии — это не замужество, и потому она нисколько не виновата перед «этой гордой знатной дамой», которая к ней плохо относится: ведь она не подстрекала своего мужа идти наперекор желаниям матери. Нужно сознаться, что упорство госпожи де Франкёй в непризнании уже совершенного брака было бессмысленным и жестоким; но, с другой стороны, для нее, так страстно привязанной к своему единственному сыну, так уверенной в его блестящем будущем, сознание, что Морис женат на какой-то «потаскушке» и будет жить на чердаке, было невыносимо тяжелым. Она запретила сыну говорить с ней об этой женщине и отказалась видеть ее. Пришлось прибегнуть к сцене, достойной кисти Грёза, чтобы обманом положить ей на колени внучку. И тут она узнала темные бархатные глаза Кёнигсмарков. Она была покорена: «Бедное дитя! Она ни в чем не виновата! Кто ее принес сюда?» — «Ваш сын, мадам. Он внизу». Морис вихрем ворвался в комнату и со слезами на глазах обнял мать. Растроганность своего рода политика: она дает возможность признать свою ошибку, не теряя достоинства.

Через некоторое время был совершен церковный брак, и госпожа Дюпен присутствовала на этой церемонии. Но отношения между ней и невесткой остались натянутыми. Лучшей чертой характера Софи-Виктории была ее гордость: «Чувствуя себя с головы до ног плебейкой, она считала, что она благороднее всех аристократов мира». Ненавидя интриги, она держалась настолько замкнуто, что это исключало всякую возможность даже холодного отношения к ней. И она и ее муж были счастливыми только у себя дома. «От них я унаследовала, — говорит Санд, — эту скрытую нелюдимость, из-за которой люди казались мне невыносимыми, а свой home [1] Дом (англ.) необходимым…» Они оставили ей в наследство еще и ужас перед высшим светом, предрассудки которого принесли им столько горя.

Когда моя мать уехала в Италию, меня поместили к одной женщине в Шайо, она отучила меня от груди. Мы с Клотильдой прожили у этой доброй женщины до двух или трех лет. По воскресеньям нас возили в Париж на ослике — каждую в особой корзинке — вместе с капустой и морковью, которую продавали на рынке…

Клотильда Марешаль была двоюродной сестрой маленькой Авроры Дюпен и дочкой тетушки Люси. Отцовская родня отказалась признать Аврору, и она до четырех лет знала только родственников матери и очень привязалась к ним. Отец, солдат империи, в представлении ребенка был каким-то блестящим видением, разукрашенным золотом; в перерывах между двумя сражениями он появлялся, чтобы обнять ее и исчезнуть опять. Уже гораздо позже, перечитав письма Мориса Дюпена, она поняла, как сильно похожа на него. И ей радостно было открывать в образе потерянного ею отца художника, воина и бунтаря, считавшего родовую аристократию нелепой выдумкой, а бедность лучшим уроком жизни; тогда она стала гордиться своим сходством с ним.