Михаил Ходорковский - Тюрьма и воля

Потом я поехал в главное управление «Юганскнефтегаза». Да, а до этого заехал на какой-то ближайший промысел, походил там. И знаешь, было ощущение странное: никакой охраны, гулял ветер, можно было пройти совершенно куда угодно. И такое ощущение разрухи… И вот прихожу в управление, спрашиваю: «С кем бы здесь поговорить? Говорят, вы рабочим зарплату не платите…» Они говорят: «А вы кто?» Я говорю: «Журналист». Они: «Ну, мы вызвать никого не можем». Я: «Как не можете?! Я журналист! Financial Times !» Они: «Да нет, мы не потому вызвать не можем… У нас телефон не работает». Я говорю: «Как это не работает…» Они: «Да, отключили за неуплату». Что меня совершенно уже потрясло. Я все же добился, чтобы меня хоть кто-нибудь принял. Поднялся на какой-то там этаж, и там сидел какой-то местный начальник, который отвечал за добычу. Сидел он там с несколькими мужиками, и они бухали. Но такие совершенно нормальные мужики.

И они начали мне рассказывать. Рассказ их сводился к простейшей вещи, которая стала смыслом статьи: что они не имеют права продавать нефть на рынке, а обязаны продавать ее ЮКОСу по низкой цене, которую устанавливает ЮКОС, а уже ЮКОС продает ее по более высокой, рыночной цене и распоряжается разницей, как считает нужным, и обратно ничего не возвращается. Просто выкачивают из них деньги. Что и было сутью трансфертного ценообразования и было тогда уже большим скандалом, хотя все это делали, действительно.

Скандальным в этом было вот еще что. «Юганскнефтегаз» тогда еще не был целиком консолидирован, они еще воевали с Кеннетом Дартом (миноритарный акционер в ряде компаний, купленных Ходорковским. — НГ ). Это вторая часть скандала — деньги выводились и шли мажоритарному акционеру в ущерб миноритариям. Плюс из-за кризиса не платили зарплату сотрудникам и рабочим. Все это мне рассказали, сказали, что нет даже радиосвязи с участками и это очень плохо с точки зрения техники безопасности, жаловались, что много заброшенных скважин. В общем, поговорили, выпили по 100 грамм и разошлись. И я уехал из города, который на меня произвел очень печальное впечатление. Цены на недвижимость там были значительно меньше, чем в Сургуте. И в магазинах стояли патиссоны в трехлитровых банках и были пустые полки. Я к тому времени таких магазинов давно не видел. А в Сургуте наоборот, все цвело и пахло, строилось и развивалось. И было абсолютное ощущение — я тебе рассказываю именно об ощущении, которое у меня тогда было, — что есть вот этот парень в джинсах «Мальборо», молодой олигарх, которого все, включая Financial Times , прославляют, и есть вот этот «генерал» нефтяной в Сургуте, который просто работает.

В общем, я сел писать, мне еще пытался мешать отвратительный парень с норвежской фамилией Эрикссон (Хьюго Эрикссон, глава департамента по международным связям ЮКОСа. — НГ ), который, очевидно, еще и предатель, потому что потом, уже после разгрома ЮКОСа, я его встретил в «Роснефти», он перешел туда работать.

Пытаясь спасти ситуацию, Ходорковский в 1998 году берет личный кредит у Бориса Березовского. Если я правильно поняла, это была единственная финансовая помощь в кризис, которую он смог получить. Она нужна была для спасения ЮКОСа. Березовский мне это подтвердил. Сумма была внушительной — $200 млн. Еще внушительнее были условия возврата. Березовский рассказывал, что мнения его партнеров относительно процента, под который были даны эти деньги, разделились. Роман Абрамович требовал 80 % годовых, а Березовский и Бадри Патаркацишвили все же настояли на 50 %. Ходорковский говорит, что формально кредит был выдан под 80 % годовых, а реально под все 100 %. Он вернул всю сумму с процентами, сказал мне Березовский.

Аркадий Островский:Когда начался «наезд» на ЮКОС, Путин — меня просто ужас охватил — процитировал где-то эту мою статью. Вот, типа, даже Financial Times об этом пишет.

Второй раз я приехал, когда Ходорковского уже задержали, в 2003-м. Я приехал и написал статью, и мне до сих пор за нее стыдно. Не потому, что она была неправильная а потому, что ее просто нельзя было писать в тот момент. Я опять жил в Сургуте. Уже построили мост. Приехал в Юганск. Конечно, все это уже выглядело иначе: все работало, было отлажено, платили деньги. И были уже другие люди. Даже те, кто работал в пресс-центре: нормальные, человечные, правильные. И Сургут к тому моменту мне не казался таким уж прекрасным.

Я опять разговаривал с рабочими. Меня там уже всюду возили. И все равно его проклинали, только жалостливые женщины из того же магазина, в котором в 1998-м стояли только патиссоны, а теперь уже было полно продуктов, говорили: ну чего же его сажать-то, не надо было его сажать. А рабочие говорили, что денег он платит мало, зарплаты заниженные…

Не надо было писать в тот момент… Мое отношение к нему тогда было очень негативным. Он из них из всех (олигархов. — НГ ) воспринимался как самый неприятный, циничный. Мы когда с ним встретились в первый раз (мне кажется, в 1998 году, еще до моей поездки), очень друг другу не понравились. Я видел перед собой циничного комсомольского функционера, гладко говорящего. И он казался неярким и скользким.

Когда его посадили, тогда, в 2003 году, никто еще не верил, что Ходорковский и его люди действительно изменились. Хотя они наняли иностранных консультантов, пытались изменить свой образ. Но никто не верил, включая финансистов. И на журналистском уровне мы не верили. И в чем моя большая ошибка, чего я тогда не понял, люди опытнее меня поняли уже к тому моменту; мне казалось, что вся эта «Открытая Россия», все эти компьютерные классы — все это полная фигня. У меня самого было какое-то абсолютно циничное отношение к этому. Я считал, что надо нормальную зарплату платить людям, а не вот этой ерундой заниматься. А это направление у Ходорковского уже вполне существовало и развивалось, а я не понял, что это серьезно.

Когда на ЮКОС «наехали» или уже арестовали, не помню, я позвонил своему редактору в Лондон, который чудный и порядочнейший человек, проработавший в России несколько лет, Джон Торнхилл, и сказал ему, что вот такая история с Ходорковским. Он подумал и так иронично сказал: «It couldn't have happened to a nicer man» (в смысле — поделом). Вот это ощущение «поделом» и некоторое злорадство — оно было в западной прессе, безусловно. Правда, очень быстро прошло — когда начали дербанить сам ЮКОС. Но арест Ходорковского не воспринимался мной лично и очень многими на Западе как поворотная точка. Я помню свою внутреннюю позицию тогда: меня не интересует, что сделал Ходорковский, меня интересует, какие дурные силы его арест высвободил в этой стране.

Я думаю сейчас, что Путин, будучи человеком конспиративного сознания, для которого Запад играет огромную роль (особенно тогда, в начале 2000-х), не мог не знать этого отношения к Ходорковскому, поэтому он и тряс той моей статьей. И он вполне мог не ожидать той реакции, которая последовала позднее, когда ситуация развернулась и стала резко против Путина. И это произошло довольно быстро, когда поняли, что это не про Ходорковского. Буквально через несколько месяцев.