Авраам Шифрин - Четвертое измерение

— Этот «мусор» правду говорил?

— Да, правду. Есть такая статья в кодексе.

— Ну и ну! А чего же по ней не приговаривают, — оживленно спрашивал Володя.

— Да, был один такой случай. Троцкого по ней приговорили к лишению гражданства и выслали. Но больше случаев не было, и вряд ли будут.

— Это я понимаю! Это он «туфту двинул», не верю я! Но мне это знать надо. Ну, «расход по своим». — И Володя прекратил «юридическую консультацию».

Через несколько минут он подозвал надзирателя:

— Слушай, мусор, я тебе по-доброму говорю: позвони и вызови начальника Управления лагерей, Евстигнеева, вызови сюда! Не то я такое сотворю!

— Иди ты!.. — и надзиратель разразился семи этажной матерщиной. — Евстигнеева захотел! Пойдет к тебе Евстигнеев! Вот, еще месяц добавят за то, что ты капитана кровью облил!

— Я тебе сказал, что вызовешь, значит, вызовешь! — твердо сказал Володя и начал «велосипед» — метод, о котором я уже рассказывал. Коридор тут был маленький и, конечно, надзирателю пришлось туго от дикого стука ногами в металлическую обивку двери. Но и мне было нелегко. Разница в том, что надзиратель, очевидно, вышел на улицу, а я не мог этого сделать. Володя колотил ногами, наверное, час и понял, что номер не прошел. Когда он замолк, пришел дежурный и с издевкой спросил: «Поработал? Можешь отдыхать!» — и грубо захохотал. И тут Володя взорвался: «Гляди, дежурняк, и докладывай!» — и я услышал какой-то стук, вроде бы молотком бьют. Как выяснилось через три минуты из диалога между Бернштейном и надзирателем, у Володи в камере были три гвоздя и камень. Одним гвоздем он прибил ногу к полу, вторым — мошонку полового члена к доске нар, а третьим — прибил левую руку к стене.

— Ну, теперь зови Евстигнеева, падла, — глухо прозвучал голос Володи: ведь он испытывал страшную боль.

Но дежурный уже говорил по телефону со штабом: «Бернштейн тут себя гвоздями распял, зовет товарища Евстигнеева!»

И вот, через полчаса пришло высокое начальство посмотреть на редкий случай: не каждый день увидишь и в лагерях распятого человека, да еще сделавшего это собственноручно!

Зашумели властные голоса, затопали в коридоре ноги: шла целая группа. Открылась соседняя дверь — к Бернштейну. И вдруг, после бодрого: «Здравствуй, Бернштейн!» — я услышал... всхлипывание, голос плачущего человека! Это было невозможно! Володя — плачет?! В это я поверить не мог! Звук был ясный, громкий. Но, оказывается, я еще не знал, на что способен «Арматура».

— Ты что, Володя? — зазвучал опять начальственно-покровительственный голос Евстигнеева, начальника «трассы смерти». — Вот, сам себе наделал, и сам плачешь!

— Да я... Да он... Ведь пропаду я там... — и за стенкой начались уже не всхлипывания, а рыдания!

— Чего? Где пропадешь? — не понимал Евстигнеев и офицеры, стоявшие толпой.

— Да за границей же... Ведь он сказал, что лишат меня гражданства... а-ао... — Володька рыдал искренне и горько.

— Ничего не понимаю! Кто сказал, какого гражданства? — Евстигнеев недоумевал.

— Так вот, этот, — указывал Володька на стоящего тут же оперуполномоченного. — Он мне сказал, что меня приговорят к высшей мере, к высылке к буржуям, заграницу! А что я там делать буду, я же там с голоду помру в буржуйском обществе! Не хочу я к капиталистам ехать! Вот поэтому я себя и прибил гвоздями! Не поеду-у-у! Не высылайте меня! — У Володьки была просто истерика.

— А Евстигнеев?

Раздался его начальственный баритон:

— Кто тебе сказал такую чушь? Этот вот, оперуполномоченный? Вы что, действительно, сказали ему такое? — обратился он к капитану.

— Да, я... Ведь он меня кровью облил... — голос капитана звучал неуверенно.

— Какое право вы имеете брать на себя функции суда и Верховного Совета?! — уже орал Евстигнеев на капитана. — Арестую вас домашним арестом с вычетом зарплаты на десять суток и поставлю вопрос о снижении в чине! Слышишь, Бернштейн? Никто тебя не вышлет! Будешь жить в СССР. Не волнуйся. Это не по закону. Он тебе соврал. Быстро вынуть гвозди! — командовал он пришедшему фельдшеру. — Забрать Бернштейна в санчасть, вылечить! — И опять отеческим тоном: — Ты, Володя, не беспокойся. Ты видишь, я офицера наказал. А тебя мы не вышлем, будешь всегда в СССР, не волнуйся.

И вдруг я услышал голос Бернштейна, но совершенно другой, не плачущий, а с издевательской интонацией:

— Ну, ладно, ладно, гады, хватит! Пошутил я над вами всласть. Масла у вас в голове нет: если б меня из этой паршивой страны выслали заграницу, то я за вас век бы Бога молил! Идите отсюда к... такой-то матери!

На минуту воцарилась гробовая тишина.

— Шесть месяцев карцера, — сухо прозвучал голос Евстигнеева, и затопали сапоги по коридору.

А в камере Бернштейна фельдшер кряхтел, выдирая гвозди из живого тела и досок.

Все это время я сидел в страшном напряжении. И теперь думал: ну, можно ли поверить в реальность подобного?! на что был бы способен такой человек, если бы его силы, волю и устремление направить в ином направлении?!

А когда я вышел через несколько дней в зону ДОКа, в ночной смене произошел довольно обычный случай: расправа с предателем. Правда, сделали это особым способом, так сказать, с использованием техники. На ДОКе были пилорамы, распускавшие бревна на пять-шесть досок. Делалось это так: на тележках укреплялось бревно и подводилось к вертикальным полотнам электропил, которые врезались в древесину. Тележки автоматически двигали бревно, подавая по сантиметру вперед на каждый взмах пил. Вот к этому бревну и привязали предателя-лагерника, пойманного с доносом, и пустили его под пилы. Крик несчастного не был слышен: пилы ревут неистово — кричи не кричи, никто не услышит... Подобные происшествия в то время уже не были часты. Но и не привлекали большого внимания.

А на следующую ночь вспыхнул ДОК: горело здание пилорам, самое дорогое в смысле стоимости оборудования. Администрация взбесилась: теперь им будет нагоняй! И начали без разбора сажать в карцер. Снова попал я. А когда вышел в зону, то отправили меня назад, в лагпункт 04. Это было хорошо: там уже находились мои друзья — и те, вместе с которыми я уже провел несколько лет, и недавно встреченные мною в лагере — Макс Сантер, Виктор, Семен Кон. Там же был и Золя Кац. Он сидел уже третий срок: в этот раз у него отобрали еврейские книги и пластинки с песнями, полученными от туристов из Израиля. Этот уже немолодой человек с оторванной на фронте ногой и больной циррозом печени, был бодр и полон жизни — откуда брались силы! А в Одессе его ждали жена и дочка, никак не могущие привыкнуть к тому, что Золя большую часть своей жизни проводит в тюрьме: он уже отсидел два раза по десять лет и теперь опять получил семь лет спецлагерей. Тут же был и старик Гинзбург, который читал мне по вечерам «Гойю» Фейхтвангера в подлиннике. Застал я там и генерала Гуревича. Но он уже не вставал с постели. С большим трудом нам удалось добиться, чтобы его забрали в барак санчасти. Мы ходили навещать его, но он уже не всегда узнавал друзей. Однажды я пришел и увидел, что его место пусто. «Он уже в 'хитром домике'», — сообщили мне его соседи по палате.