Авраам Шифрин - Четвертое измерение

Мы все слушали Теймура встревоженно и напряженно.

— Где же сейчас Котмышев? — спросил кто-то; мысль эта была у всех.

— Не волнуйтесь, не стал я его резать. Вывел его на улицу, избил, а потом воткнул ему нож в задницу: беги к своему хозяину! Ох и рвал же он когти на вахту: на три метра впереди своего визга!

Мы облегченно вздохнули: ведь если бы Теймур убил этого негодяя, его могли бы расстрелять, так как смертная казнь опять была введена.

Спустя несколько дней к нам в зону попал каким-то ветром занесенный начальник санитарной службы всех лагерей трассы. Он осмотрел меня и дал указание: немедленно отправить на 601 лаготделение для комиссовки.

Это была удача. Колоссальная удача! Лагпункт № 601 находился в самом Тайшете, на трассе Москва—Владивосток, и попасть туда было почти невозможно; а «комиссовка» была мечтой всех: медицинская комиссия могла дать заключение, что арестанту нельзя больше находиться в условиях лагеря, поскольку он безнадежно болен, и тогда специальный суд мог решить: освободить досрочно в связи с заболеванием.

Через несколько дней я прощался со штрафняком и его обитателями. Всегда ощущаешь нечто вроде вины, оставляя друзей на штрафном режиме. Очень тронула меня забота ребят, укутавших меня в дорогу: был канун нового, 1959, года. А мегерам блатных нашей зоны — Костя Чиверов — принес мне свою фотографию, где он снят рядом со своими «телохранителями», на обороте была надпись: «Во встречу ТАМ верю, как в святость». Слово «ТАМ» обозначало свободный мир: блатные перековывались в «политиков».

В Тайшете на лагпункте № 601 я встретил много старых знакомых и увидел новичков; шли аресты, связанные с Венгрией, ехала горячая молодежь: студенты, рабочие, даже суворовцы — воспитанники офицерских училищ. Политлагеря пополнялись совсем новым контингентом: молодых ребят и девушек сажали уже не по ошибке — они действительно протестовали против расправы властей над злосчастной Венгрией.

Характерно, что волны арестов в СССР — которые никогда не прекращаются — периодически достигают высшей точки. И интервал между такими арестными «эпидемиями» почти всегда одинаков: примерно 10 лет. Давайте вспомним: 1919 год — военный коммунизм и первый кровавый разгул чекистов, уничтожавших «буржуев» и «врагов революции». 1929 год — аресты в деревне, жертвы принудительной коллективизации, возникновение первых крупных лагерей. 1938-1939 годы — руками Ежова Сталин расстрелял бывшего министра внутренних дел Ягоду, и началась знаменитая на весь мир волна «ежовщины»; тут уж миллионы зэков уехали погибать в тайгу и тундру, закладывать основы индустрии; с интеллигенцией было покончено, а заодно и со старыми большевиками. В 1948 году началось опять: в лагеря поехали миллионы людей, военнопленных, вернувшихся из Германии и повторно отправили «набор 1938 года», — тех, кто освободился в этом году, окончив первые десять лет. Теперь, в 1958 году, опять шли этапы.

Уже тогда я задумался: ведь люди, получившие в СССР по суду менее 10 лет, почти всегда в лагерях имеют «добавку»; их судят за лагерные нарушения и они сидят примерно те же 10 лет; а те, кто получает больше 10 лет, работают и имеют зачастую так называемые «зачеты» (их теперь отменили) и по зачетным дням освобождаются на несколько лет раньше, то есть тоже кончают десятилетний срок. Вот и получается, что для строительства своей индустрии, прокладки дорог в диких горах или тайге, для освоения новых угольных, золотоносных, металлургических районов, государство нуждается каждое десятилетие в новой волне людей — ведь добровольно на такую работу никто не поедет. А потом, когда район освоен, можно снимать заключенных и вербовать вольнонаемный персонал. Так было с Воркутой, Интой, Колымой, Казахстаном, Норильском, Братской и другими гидроэлектростанциями; и еще сотнями и тысячами строек, называемых печатью «комсомольскими, молодежными». Может быть, в этом грустная и грязная основа массовых арестов, проводимых каждое десятилетие?

Приезд мой в Тайшет был ознаменован смешным событием. Смешным — для лагеря, трагическим — для участников. За несколько лет до этого советский танкер «Туапсе» с грузом нелегального оружия был задержан в Японии. Команда его, воспользовавшись случаем, приняла предложения свободных стран и разъехалась по всему миру: в СССР они не вернулись. Этих моряков агенты советских посольств начали запугивать и уговаривать вернуться. Кое-кто согласился, так как в России были их семьи. А тех, кто не хотел, попросту выкрали и привезли насильно. В СССР тем временем подняли страшную газетную шумиху: «Империалисты Запада не разрешают нашим честным советским морякам вернуться на Родину! Наших граждан принуждают стать дезертирами, изменить своей стране!» Срочно был снят художественный кинофильм о судьбе танкера и героической борьбе моряков, рвущихся в СССР; фильм кончался трогательной сценой возвращения победителей домой, к родным...

Вот этот-то фильм привезли к нам в зону. А в зале сидела команда моряков танкера «Туапсе»: их всех осудили и послали в лагеря как завербованных шпионов и изменников родины — даже тех, кто вернулся добровольно. В зале стоял смех, шум, матерщина, проклятья...

Познакомился я с «новичком», сидевшим лишь несколько месяцев, но арестованным вторично. Это Феликс Красавин. До революции его отец носил фамилию Шейнеман, но став одним из первых командармов Советской власти, он счел нужным ассимилироваться в стране, которой он отдавал себя целиком; поэтому он поменял фамилию, переведя ее на русский язык. Через несколько лет Сталин расстрелял Шейнемана, а жену его, работавшую в то время в руководстве Высшей Партийной академии, арестовали и отправили в неизвестность.

А Феликс попал в интернат для детей, отнятых у арестованных родителей, и вытерпел все ужасы этого детства. Прошел он через Казахстан, куда вывезли детей, кончил всё же школу, и пытливый ум привел его к вопросам об окружающей жизни. Но вопросы требуют ответов, и Феликс читал. И старался доставать запрещенные книги; ведь в СССР каждый мало-мальски мыслящий человек понимает, что истину в официальных учебниках не найдешь. Кончились все поиски Феликса созданием полудетской антисоветской организации и, конечно, отправкой на десять лет в лагеря. Попав на Колыму — тогдашний центр политлагерей, — Феликс смог солидно пополнить свое образование, так как были и книги, и добровольные лекторы, излагавшие предметы без ограничений и искажений, неизбежных в советском институте. И из лагеря вышел взрослый человек, убежденный в своей правоте и готовый к новой борьбе. Феликс пошел на свободе по нелегкому пути: этот романтик ушел «в народ», понес простым рабочим то, что накопил за страшные годы познавания в лагерях, — он стал шахтером. И увидел, что никому его жертва не нужна: несколько лет потратил он на разъяснение политической и экономической обстановки, на создание какой-то думающей группы. Но окружавшие его люди хотели лишь водки: шла беспробудная пьянка, и весь заработок каторжного труда под землей шел на этот дурман... Экспансивные натуры срываются быстро; не выдержал и Феликс. Однажды, когда собралась вся смена шахты, он влез на возвышение и произнес откровенно антисоветскую речь, призывая этих людей очнуться. И опять неизбежно: арест и еще десятилетний срок. С Феликсом мы очень быстро сблизились, так как его заинтересовали мои — необычные для него — взгляды на философию религии, на теософию. Вскоре эта страстная натура целиком углубилась в познание этой стороны жизни человеческого духа. И одновременно с этим Феликс осознал свое еврейство.