Нина Никитина - Софья Толстая

Лёвочка работал внизу, в комнате под сводами и слышал Сонин голос наверху, как она понукала ленивых работниц. Ему нравился трезвый, практичный и вполне разумный взгляд жены на ведение хозяйства. Особенно ему полюбилась преображенная спальня, в которой посередине стояли две простые железные кровати с красными сафьяновыми тюфяками, рядом с окном — ореховый туалет, большой комод, шифоньерка, умывальный стол и два кресла. Большая дверь в гостиную была теперь постоянно закрыта и завешена зеленым сукном, на котором висели гравюры. Большая кафельная печь щедро одаривала теплом. Соня сумела превратить проходную комнату в самую интимную — в их спальню, сделав ее, как и прочие комнаты, приятной для совместной жизни. Две деревянные лестницы, одна из которых была винтовой, находились в противоположных частях дома. На втором этаже разместились гостиная, маленький Сонин кабинет, в котором за перегородкой спала горничная, и еще комната тетеньки Ергольской, которая не жила там постоянно, чаще гостя у своей сестры в Покровском. Внизу, кроме Лёвочкиного кабинета, были сундучная, комната для прислуги, кухня, позже ставшая ванной комнатой, официантская и большая передняя. Комната тетеньки была «мемориальной». В старости она провела в ней немало времени, любила покушать в Вербное воскресенье миноги или семгу, любила сидеть на синем жестком красного дерева диване с головами сфинксов. Здесь же спала, раскладывала пасьянсы — «умственный» и «семилетний». Соня не любила ни пасьянсов, ни карточной игры вообще, в том числе и в безик, в который с тетенькой играл Лёвочка. Соня в это время мысленно переносилась в Москву, в родительскую семью, где было столько веселья, машинально набивая Лёвочке папиросы (он говорил, что никто так хорошо не может это делать, как его жена). Она все старалась делать наилучшим образом.

Соня быстро вошла в роль графини, хозяйки дома. Она понимала, что в усадьбе не было должной системы управления, в ней отсутствовало «правильное счетоводство», мало уделялось внимания хозяйственной документации. Соня овладевала помещичьим стилем поведения, во многом зависевшим от поведения ее мужа. Он начинал какое‑то дело, например разводил породистый скот, а она продолжала работу, внося в нее свойственную ей практичность. Соня решила ни в чем не отставать от мужа. Лёвочка стремился стать рачительным хозяином, завел в усадьбе большой пчельник, с утра до вечера наблюдал за жизнью пчел, в огромных количествах сажал капусту, дурманил себя мечтами «довести свое свиноводство до полного совершенства» и «купить за грош шесть тысяч десятин». Это было их общим горячим желанием, — «совсем сделаться помещиками», чтобы всего было в изобилии: птицы, телят, поросят, пчел. «Меду — ешь не хочу». Их первый семейный год начался с покупки пчел у Исленьевых. На следующие два года пчелы стали Лёвочкиной страстью.

Сначала он поставил пчелиные ульи в саду прямо напротив дома, но пчелы стали жалить всех домочадцев, и он перевел пчельник подальше от дома. В лесу за речкой Воронкой в полутора верстах от дома среди яблонь, которые когда‑то здесь пытался сажать его отец, Лёвочка поставил ульи и соорудил избушку. Изучал пчелиную жизнь, погрузившись в специальную литературу, в общем, все его мысли были о пчелах, он позабыл весь мир, все лето говорил только о пчелах.

Соне приходилось ежедневно преодолевать по три версты — от дома до пасеки и обратно, когда она приносила мужу завтраки или обеды. Общались записочками, где речь шла все о том же — об ульях, рамках, роях… «Соня! Два отроилось. Когда отделаешься дома, пришли мне жаровенку и воск, и за мной пришли лошадь и полотенце перед обедом». Соне порой казалось, что из‑за пчеловодческой страсти мужа ее одиночеству не будет конца.

Изо дня в день Лёвочка пропадал на пасеке, ходил с обнаженной головой, и пчелы его не кусали. Он показывал Соне, как пчелы носят «калошки», — что‑то желтое на задних лапках. «Приеду, смотрю, Л. Н. с сеткой на голове что‑то делает с пчелами и тотчас же начинает мне рассказывать, как он сажал рой, как крупную пчелу — матку с маленькими крылышками он едва мог усмотреть, и она тяжело вползала в улей. Или скажет: «Посмотри, послушай, как гудят трутни…» И кроме пчел ничто уже не интересовало его в жизни».

Муж постоянно советовался с женой: «Благодарствуй за твои распоряжения и с пчелами, и с коровами, — это прекрасно. Нынче я в Петровском — Разумовском купил телку по третьему году за 50 рублей. Тотчас по получении этого письма вышли в Москву мужика (получше, — Василья, я думаю), и женщину (не поедет ли нянина дочь?), чтобы привести ее. Ежели не поедет, то послать другую дворовую женщину, нанять; или Иван шорник не поедет ли? Телка прелестная и никогда не водилась. Страшно, — чтобы не заморили ее, и потому одному мужику или двум мужикам нельзя поручить. Это трудно решить, и ты мне прости, что я задаю тебе такую задачу: но как‑нибудь, общим советом, устройтесь» (20 июня 1867 года).

Соня не позволяла себе сибаритства и лени. С утра до позднего вечера находилась в заботах и хлопотах по хозяйству. Она старалась сохранить подлинный облик Ясной Поляны, порой мало задумываясь об этой своей миссии. Просто ощущала родство своей семьи с ее далекими предками, когда‑то жившими в этой усадьбе. Говорят, много счастья — мало дела. Соня так уже не думала. У нее получалось быть переписчицей, женой писателя, матерью, «старшей дочерью мужа», хозяйкой дома. Так поэтичность ее натуры удачно соединилась с практичным инстинктом, а чувство красоты дополнилось еще и пользой.

Соне все‑таки пришлось выбирать между кабинетом мужа и детской. Она прекрасно понимала, что переписывание Лёвочкиных рукописей давало ей многое, что позволяло ей жить и думать его мыслями, раздвигало сферу ее возможностей, одаривая новыми эмоциями. Но все‑таки чему же отдать предпочтение? Кабинету или детской, стать женой писателя или матерью — наседкой? Эта дилемма оказалась для нее разрешимой. Она успевала всюду, часто жертвуя своим досугом и развлечениями, во многом ограничивая себя ради общения с мужем или с детьми.

В Соне идеальная нянька таланта благополучно уживалась с матерью — наседкой. С утра до ночи она постоянно находилась на ногах, не зная покоя даже ночью, и частенько, лежа под одеялом, думала о том, как помочь ребенку или как получше подготовиться к переписыванию очередной порции рукописей мужа. Она несла свой крест стоически. Порой сама поражалась, сколь она вынослива и сколь не принадлежит самой себе. Ей постоянно приходилось думать то о поносе одного ребенка, то о высокой температуре другого. Муж же в это время нарочито отстранялся от детской, и так длилось почти два года. Он даже придумал что‑то вроде теории, разделив всех женатых мужчин на две категории: одну составляли страстные охотники, не любившие «baby», а другую, напротив, — обожатели маленьких детей. Лёвочка наслаждался общением с детьми только после достижения ими двухлетнего возраста. Таковым было его отцовское мышление.