Оуэн Мэтьюз - Антисоветский роман

Так или иначе, но нам это удалось. В аэропорту Назрани было множество офицеров Федеральной службы безопасности, наследницы КГБ, которые с подозрением листали наши документы и строго расспрашивали, где мы были. Мы с Робертом — в русских военных куртках и черных вязаных шапочках — вызывали у них сильное подозрение. К тому же от нашей грязной одежды пахло дымом и трупами. Нечеловеческим напряжением воли я заставил себя спокойно утверждать, что мы не покидали Ингушетию и не проникали на запретную территорию Чечни. Мы уже ехали с другими пассажирами к самолету в автобусе, когда в него вскочили еще несколько офицеров ФСБ и потребовали у Роберта фотопленки, естественно еще не проявленные. Я вертелся как бес на сковороде, стараясь их умаслить, пока они, продержав нас в напряжении несколько минут, не соскочили с подножки автобуса. Поднимаясь по трапу в старенький «Ту-134», мы каждую секунду ожидали, что они передумают, высадят нас из самолета и отправят назад в Чечню.

Только поздно вечером, когда уже в Москве в американском медицинском центре врач из Огайо разрезал на мне холодными ножницами пропахшую потом военную майку, я разрыдался от боли и облегчения. Ксения ждала меня на улице. Никогда я так глубоко не ощущал, что возвратился домой.

Странная это штука — война и память о ней. Ты видишь ужасающие вещи, которые будто скатываются с поверхности твоего мозга, не проникая внутрь, как шарики пинбола с доски. Но однажды какое-то воспоминание или мысль внезапно застревает в лунке и проникает в самую глубину твоего сердца. Для меня таким воспоминанием стал труп чернокожего в Комсомольском, который часто мне снился. Плечо мое выздоровело довольно быстро, но душа была ранена. Однажды мы с Ксенией гуляли на Николиной горе по берегу реки. Все было нормально, но когда мы дошли до просторной поляны, где весенняя тишина нарушалась только скрипом огромных сосен, я вдруг опустился в глубокий мокрый снег и не хотел двигаться. «Оставь меня в покое, — шептал я, уставившись в серо-белое небо. — Не трогай меня несколько минут».

Мне стало казаться, что в меня переселилась беспокойная душа мертвого боевика, которого я коснулся. Я снова переживал физическое ощущение его застывшей ледяной щеки и думал, что именно тогда душа этого мертвеца, подобно электрическому разряду, проникла в мое живое тело. Мне снились горящие поля Комсомольского, представлялись возмущенные души погибших, передвигающиеся по земле судорожными скачками, как подстреленные птицы.

От этого кошмара меня спасла Ксения. Несмотря на наше с Робертом сопротивление, она отвела нас в ближайшую церковь, где мы с товарищем зажгли свечи за упокой душ погибших. Но еще больше она помогла мне тем, что создала дом, настоящий семейный дом, который появился у меня впервые после того, как семь лет назад я покинул Лондон. Я съехал с квартиры и снял дачу в подмосковном лесу под Звенигородом, недалеко от дачи родителей Ксении. Мы окрасили стены комнат в яркие веселые тона. Я купил дагестанские ковры и старинную мебель, и мы разобрали в гостиной старую русскую печь, а вместо нее сделали камин, который украсили ее старинными изразцами. На приобретенной нами каминной решетке Ксения заменила две медные шишечки вылепленными ею из глины нашими головками — они смотрели друг на друга через полыхающий в камине огонь.

Под серым моросящим дождиком Мила с Мервином прибыли в аэропорт Хитроу. Оттуда до вокзала Виктория добрались на автобусе — такси было бы слишком дорого. Когда они ехали по Вествею, Лондон поразил Милу — он показался ей «бедным и обветшалым», призналась она потом. Увидев старых женщин в шерстяных пальто и головных платках, она заметила новоиспеченному мужу, что они «в точности такие же, как русские старушки».

Маленькая квартира Мервина в доме на Белгрейв-роуд в Пимлико имела весьма аскетический вид — одна спальня, вытертый ковер и едва обогревающие воздух большие коричневые калориферы, из экономии включенные на самую низкую мощность. Мама вспоминает, что односпальная кровать Мервина была застелена тонкими армейскими одеялами. Когда к ним зашел недавно отпущенный на свободу Джералд Брук и спросил, не нуждается ли в чем-нибудь Мила, она прежде всего подумала о настоящих шерстяных одеялах. После своей теплой московской комнаты Мила нашла, что эта квартира отчаянно холодная. Она даже выходила на улицу, чтобы согреться быстрой ходьбой. Ей надолго запомнилась первая лондонская зима: «ужасная ледяная сырость, проникающая до самых костей, — гораздо хуже русской зимы».

Мои родители гуляли в Сент-Джеймском парке и посетили палату лордов, где пили чай с лордом Брокуэем, одним из сановников, кого Мервин сумел привлечь к своей кампании. Приятель Мервина свозил Милу в «Харродс», но там ей не понравилось. Вообще западное изобилие не производило на нее такого впечатления, как на иных советских визитеров. «Все это было у нас в России — до революции», — шутила она, когда ее благоговейно вводили в «Фуд Холлс». Мервин повез ее в Суонси, по дороге сделав остановку в Оксфорде, и представил своей матери. И хотя раньше Лилиан все время уговаривала Мервина отказаться от борьбы, теперь она тепло обняла Милу.

Мама немедленно принялась за дело, стараясь сделать квартиру мужа как можно уютнее: расставила в буфете фарфоровую посуду, привезенную из России, и заполнила своими книгами полки. Она приложила немало усилий, чтобы стать образцовой женой, какой ее представляла себе, так, например, еду готовила по рецептам из потрепанной «Книги о вкусной и здоровой пище», этой кулинарной Библии советских домохозяек. Она пыталась познакомиться с соседями, но те по большей части ее игнорировали и даже не здоровались при встрече — по какой причине, Мила так и не поняла: то ли из-за их британской сдержанности, то ли из-за того, что она была гражданкой враждебной страны. Первые полгода она чувствовала себя совершенно растерянной и часто плакала. Даже когда печатала переводы, чтобы заработать немного денег, слезы у нее так и капали на клавиши пишущей машинки. Не зная, как утешить жену, Мервин давал ей выплакаться.

— Не могу сказать, что я была совершенно несчастной, — вспоминала мама. — Но я достаточно долго прожила в Москве, и разлука с ней не обошлась без тяжелой душевной травмы.

Она скучала по своим друзьям, по той кипучей жизни, которую они вели. Обмениваясь самиздатовской литературой, нетерпеливо ожидая выхода очередного номера «Нового мира», осмелившегося опубликовать Солженицына, Мила ощущала свою принадлежность к группе верных единомышленников, ставших для нее настоящей семьей. В Москве она не считала себя богатой, но могла доставить себе удовольствие, купив какую-нибудь роскошную вещицу. А в Лондоне зарплаты Мервина едва хватало на его собственные нужды, не говоря уже о Миле. Как-то она расплакалась у входа в подземку, когда обнаружила, что у нее не осталось даже мелочи на проезд — все деньги она потратила на сувениры для своих московских друзей в галантерейном магазине на Уоррен-стрит. Правда, однажды Мервин, вынужденный экономить каждый пенни, повел ее в «Вулворт» и в порыве щедрости купил ей шерстяное зеленое платье за целый фунт! Это была единственная обновка, появившаяся у нее в первый год супружества.