Иван Ильин. Жизнеописание, мировоззрение, цитаты. За 60 минут

«Человек духовен тогда и постольку, поскольку он добровольно и самодеятельно обращен к объективному совершенству, нуждаясь в нем, отыскивая его и любя его, измеряя жизнь и оценивая жизненное содержание мерою их подлинной божественности (истинности, прекрасности, правоты, любовности, героизма). Однако настоящую силу и цельность одухотворение приобретает только тогда, когда оно несомо полнотою (плеромою) глубокой и искренней любви к совершенству и его живым проявлениям. Без плеромы — душа, даже с верною направленностью, раздроблена, экстенсивна, холодна, мертва, творчески непродуктивна».

«Человек любовен тогда и постольку, поскольку он обращен к жизненному содержанию силою приемлющего единения, тою силою, которая устанавливает живое тождество между приемлющим и приемлемым, увеличивая до беспредельности объем и глубину первого и сообщая второму чувства прощенности, примиренности, достоинства, силы и свободы. Однако любовь приобретает настоящий предмет для своего единения и свою настоящую чистоту только тогда, когда она одухотворяется в своем направлении и избрании, то есть обращается к объективно-совершенному в вещах и в людях, приемля именно его и вступая в живое тождество именно с ним. Без духовности — любовь слепа, пристрастна, своекорыстна. Революция дала народу „право на бесчестие“ (Достоевский), и, соблазнив его этим „правом“, она начала свой отбор, делая ставку на „бесчестие“. Этим она расшатала народное правосознание, смешала „позволенное“ и „запретное“, перепутала „мое“ и „твое“, отменила все правовые межи и подорвала все социальные и культурные сдержки. Какой же „ведущий слой“ мог отобраться по этим признакам и в этой атмосфере?»

«…Тело человека не выше его души и не священнее его духа. Оно есть не что иное, как внешняя явь его внутреннего существа или, что то же, овеществленное бытие его личности.

Тело человека укрывает за собою и его дух, и его страсти, но укрывает их так, что телесно обнаруживает их, как бы высказываясь на другом, чувственно внешнем языке; так, что прозорливый глаз может как бы прочесть душевную речь человека за органическою аллегориею (буквально: иносказанием) его внешнего состава и его внешних проявлений».

«Человек гибнет не только тогда, когда он беднеет, голодает, страдает и умирает; а тогда, когда он слабеет духом и разлагается нравственно и религиозно; не тогда, когда ему трудно жить или невозможно поддерживать свое существование, а тогда, когда он живет унизительно и умирает позорно; не тогда, когда он страдает или терпит лишения и беды: а когда он предается злу».

«По самой природе своей добро и зло имеют душевно-духовную природу, и „местонахождением“ их является человеческая душа. Поэтому борьба добра со злом есть процесс душевно-духовный; побеждает тот, кто превращает его в добро, то есть из глубины преображает слепоту в духовную зрячесть, а силу каменеющей ненависти в благодатность приемлющей любви».

«Любовь, взятая сама по себе, независимо от духа, его предмета, его цели и его заданий — есть начало слепой страсти. Она сочетает в себе силу влечения с духовной беспомощностью, закономерность инстинкта с духовной случайностью, биологическую здоровую безошибочность с духовной неразборчивостью и удобопревратностью. Любовь сама по себе есть жажда и голод; но жажда и голод не предусматривают сами по себе ни качества питья, ни достоинства пищи. Любовь есть некая открытость души, но в открытую душу может невозбранно вступить и то, что недостойно любви. Любовь есть влечение и сила; но как часто влечение совлекает, а сила растрачивается впустую или внутренне разлагается в погоне за ложной целью… Любовь есть приятие, но далеко не все приятное — духовно приемлемо. Любовь есть сочувствие, но все ли заслуживает его? Любовь есть как бы некое умиленное пение из глубины; но глубина неодухотворенного инстинкта может умилиться на соблазн и петь от наслаждения грехом. Любовь есть способность к единению и отождествлению с любимым; но единение на низменном уровне истощает и постепенно угашает эту самую способность, а отождествление со злом может поглотить и извратить благодатность любви. Любовь есть творчество, но разве безразлично, что именно творит творящий?»

«Настоящая любовь есть связь духа с духом. А потом уже и в эту меру — все остальное: связь души с душою и тела с телом, но именно постольку это уже не просто связь душ и тел, а духовная связь одухотворенных душ и духом освященных тел. Настоящая любовь связывает любящего не со всем существующим и живущим, без различия, но только с божественным во всем, что есть и живет, именно с искрою, с лучом, с прообразом и ликом».

«Единственная, неизменная функция духовной любви — это „благожелательство“; это значит, что она всегда и всем искренно желает не удовольствия, не наслаждения, не удачи, не счастья и даже не отсутствия страданий, — а духовного совершенства, даже тогда, когда его можно приобрести только ценою страданий и несчастия».

«Сопротивление злу творится любовью, но не к животности человека и не к его обывательской „душевности“, а к его духу и духовности: любовью, которая умеет любить и душу человека, и все его земное естество, но в меру их духовной освященности и проникнутости. Ибо она сознательно и бессознательно воспринимает человека и измеряет его сокровенно живущими в духе мерилами совести, достоинства, чести, искренности, патриотизма, правоты перед лицом Божиим; и потому неизменно повертывается своим отрицающим ликом ко всему бессовестному, унизительному, бесчестному, фальшивому, предательскому, богомерзкому».

«Революция дала народу „право на бесчестие“ (Достоевский), и, соблазнив его этим „правом“, она начала свой отбор, делая ставку на „бесчестие“. Этим она расшатала народное правосознание, сметала „позволенное“ и „запретное“, перепутала „мое“ и „твое“, отменила все правовые межи и подорвала все социальные и культурные сдержки. Какой же „ведущий слой“ мог отобраться по этим признакам и в этой атмосфере?

Пришли новые люди, презирающие законность, отрицающие права личности, жаждущие захватного обогащения, лишенные знания, опыта и умений; полуграмотные выдвиженцы, государственно-неумелые „нелегальщики“ (выражение Ленина), приспособившиеся к коммунистам преступники.

Революция узаконила уголовщину и тем самым обрекла себя на неудачу. Революция превратила разбойника в чиновника и заставила свое чиновничество править разбойными приемами. Вследствие этого политика пропиталась преступностью, а преступность огосударствилась.

Шли годы. На этих основах сложилось и окрепло новое коммунистическое чиновничество: запутанное и раболепно-льстивое перед лицом власти, пронырливое, жадное и вороватое в делах службы, произвольное и беспощадное в отношении к подчиненным и к народу; во всем трепещущее, шкурное, пролганное, привыкшее к политическому доносу и отвыкшее от собственного, предметного и ответственного суждения; готовое вести свою страну по приказу сверху — на вымирание и на погибель. И все неудачи революции объясняются не только противоестественностью ее программы и ее планов, но и несостоятельностью отобранного ею слоя.