Дневник библиотекаря Хильдегарт

***

На пуфике перед залом религиозной литературы

— Нет, ты пойми, всё очень просто. Бог – един! Понимаешь – как бы его ни называли, как бы ему ни молились, Он всё равно – един! Даже если это идол какой-нибудь папуасский, даже если… ну, не знаю там, кто угодно… всё равно это – Бог. А ложных богов – их не бывает, все боги – это истинный Бог. Можно кому угодно молиться и кому угодно поклоняться, в любом случае это будет Бог.

— Да? Но, вообще-то, идол – это, наверное, всё-таки не то... И идолам, наверное, всё-таки не стоит поклоняться.

— С чего ты взяла? Кто это сказал?

— Он и сказал...

— Он – это кто?

— Ну.. Бог сказал.

— Чего это он сказал?

— «Я есть Господь Бог твой. Да не будет у тебя богов, кроме Меня»

— Нну-у.. Мало ли, что Он сказал!

— Нет, ты пойми: каждый человек – это не только толстое тело. Нет, конечно, и оно тоже, и толстое тоже, безусловно…

— Ещё какое толстое, - согласилась я, одобрительно косясь на своё отражение в зеркальной дверце шкафа.

— Прекрати. Высмеять и профанировать можно вообще всё, что угодно. Это плоско, если хочешь знать. Я же серьёзно с тобой разговариваю. Ты, вообще, представляешь себе на минутку, сколько у человека тел? Физическое, эфирное, астральное, ментальное, каузальное – ты всё это себе представляешь?

— Упаси Бог! – с готовностью отозвалась я.

— «Упаси Бог»… Как Он тебя упасёт, если Бог, это вообще – мыслящая Вселенная? Но я даже не об этом сейчас. Я о твоём тонком теле.

— О моём? – с сомнением спросила я, погладив по бедру своё отражение в зеркальной дверце шкафа.

— Ну, да, о твоём. И не обязательно о твоём. О тонком теле вообще. Понимаешь, тонкое тело, оно образуется из монады, специально для того, чтобы реализоваться в измерениях внутреннего пространства материи…

— Повтори ещё раз! – восхитилась я.

— Да ну тебя… Сколько раз я уже зарекался об этом с бабами разговаривать. Чтобы вам что-то втолковать – это я не знаю, кем надо быть. А логика, логика! Я вообще балдею от вашей логики. Сегодня в автобусе слышал диалог: «Ты чего такая бледная и несчастная?» - «Ох, помираю!» - «Ой, надо же… А ты накрасься!» Вот вам, пожалуйста…

— А что? – обиделась я. – Хороший совет, между прочим. И про тонкие тела я тоже понимаю, ты не думай, что я совсем уж валенок..

Я врала. Я ничего в этом не понимаю. Единственное, что всплыло в моём воображении – это почтальонша Мадо из раннего фильма Адабашьяна.

Я плохо помню этот фильм Помню, что её Толстое Тело было так прекрасно, что от него трудно было оторвать взгляд. Большое, статное, грузное, оно сметало всё на своём пути, опрокидывало шкафы и стулья, попирало глухо стонущий почтальонский велосипед, вздыхало, страдало, молилось и пело дивным, устрашающим контральто. И на самом деле оно было нежной, хрупкой, целомудренной девочкой, коротающей время между Дурацкими Ситуациями, в которые она то и дело попадала вместе со своим Толстым Телом, и восхитительными фантазиями, которые они всё с тем же Телом немедленно претворяли в жизнь. Брачные объявления, развешенные на стволах придорожных деревьев («принадлежность к католической церкви – обязательна!»). Преподавание в воскресной школе - выдуманные истории о выдуманных святых, тоже вечно попадающих в Дурацкие Ситуации и за это бесконечно любимых Богом. Признание священнику в выдуманных грехах. Влюблённость во вроде бы настоящего, но на поверку тоже с головы до пят выдуманного Режиссёра В Белом Костюме. Странная, изумительная, нелепо-прекрасная жизнь. Днём она, эта Мадо, ездит на своём глухо причитающем велосипедике по условно-французской деревне, тяжёло хмурится в ответ на беззлобные насмешки односельчан, доводит до истерики почтовое начальство, протирает тряпочкой статую Христа в церкви, попутно упрекая Его за то, что Он был «недостаточно внимателен к своей маме», крушит декорации в любительском театре, ест сливочные пирожные и разочаровывается в любви. А вечером, дома, она стягивает через голову платье, и тогда на стене на минуту или две становится видна тень её Тонкого Тела – тонкого, как ивовый прутик, гибкого, с безупречными формами и умопомрачительно плавными линиями.. Это Тонкое Тело потом является ещё один раз, когда она встаёт между двумя створками трюмо, и вдруг зеркало начинает отражать правду – Тонкое, изумительно Тонкое Тело, лёгкое, как райское облако, в невесомых свадебных оборках и небесном флёрдорандже…

Помню ещё финал фильма. Чтобы утешиться в расстроенных чувствах, Мадо решает искупаться в озере-на-закате, но заплывает слишком далеко. В это время кто-то из односельчан находит её одежду на берегу, воображает, что бедняжка решила утопиться, и поднимает шум на всю французскую Ивановскую. В пять минут вся эта Ивановская собирается у озера и с криком, причитаниями, слезами и руганью принимается звать и искать Мадо. А она сидит в ивовых зарослях, обхватив обеими руками своё дивное, необъятное, покрытое мурашками и сияющее под луной, толстое Тонкое Тело, и думает о том, как бы лучше перед ними появиться – чтобы это было не совсем уж неприлично, и чтобы они её на радостях не убили. И ещё о том, как это странно, подозрительно и хорошо – когда все тебя, оказывается, так любят...

Нет, всё-таки мой собеседник прав, подумала я. Надо пойти накраситься.

Всё-таки, какая дивная вещь – «Семнадцать мгновений весны»! Дивная, изумительная вещь, и подобной ей не будет уже никогда. Я не припомню фильма, который умудрился бы на протяжении такого количества серий балансировать на грани между фарсом и трагедией, между беспробудной, неповоротливой тягомотиной и напряжённейшим боевиком, между пародией на самого себя и монументальным, нерукотворным памятником самому себе – балансировать долго, с изяществом медведя, идущего по канату под цирковым куполом. Всё думаешь: нет, стоп, вот тут-то ты, голубчик мой, и свалишься – не в ту, так в другую сторону. А он так ни разу и не сваливается. И совершенно невозможно понять, как ему всё-таки удаётся на этой самой грани удержаться – там же не за что уцепиться, ну, буквально, не за что, и канат скользкий, как чёрт знает что, и страховка-то, в общем, сомнительная… а вот поди ж ты!

Вчера мне удалось посмотреть только одну сцену: как Штирлиц празднует двадцать третье февраля. Это что-то потрясающее. Эта картошка, которую он профессионально запихивает в белоснежный немецкий каминчик, а потом достаёт из углей пальцами, разламывает над тарелкой, обжигается и смачно опрокидывает стопочку… А потом, блаженно сгорбившись на стуле, молча и фальшиво поёт под гармошку про степь широкую. Под ту самую гармошку, под которую он пел ещё давно, ещё в молодости, когда был трактористом Матвеем Морозовым, и когда в свете золотых огней все девушки Саратова без исключения бросались к нему на шею, а он в ответ только диковато косился в сторону, усмехался и кутался в ватник… И дальше - как он, уже изрядно клюкнув, бродит по своей чистенькой немецкой квартирке, возбуждённо потягивается, глядя в окно, в темноту, потом подходит к зеркалу, разглядывает свою физиономию, измазанную золой от печёной картошки, остаётся совершенно доволен увиденным и скрывается в комнате, притворив за собой дверь. И ты смотришь на всё это и не знаешь, что делать: ржать или плакать. И если плакать, то, опять же, от чего: от смеха, или от умиления, или ещё от чего-то, чего всё равно не выразить словами, хоть ты тресни... Изумительный фильм. Подобного ему не будет уже никогда.