Дневник библиотекаря Хильдегарт

Я обожаю любительские спектакли. Не студийные, а именно домашние. На них я правда чувствую себя, как ребёнок под ёлкой. И, сунув за щеку леденец, умиротворённо жду чудес и превращений. И здесь я опять не обманулась в своих ожиданиях.

Превращения были. Много. Всяких. Жрецы элегантно преображались в пастухов, снимая свои хитоны из мятой фольги, под которыми оказывались мятые бархатные панталоны и шикарные белые сорочки с кружевами. А под лохматыми вавилонскими кудрями и бородами – свалявшиеся белые парики с буклями, тоже очень шикарные. Я очень люблю мужчин в белых пудреных париках с буклями. Я им многое могу простить, таким мужчинам. Даже если они плохо поют. Но эти, кстати, пели хорошо. Нет, правда, честное слово. Вполне камерными, но чистыми и хорошими голосами, с честью справляясь со своими непростыми партиями – а то, что опера семнадцатого века довольно сложна для исполнения, понимаю даже я. Они пели, пили водку из старинных узорчатых штофов и закусывали виноградом и бутербродами с сырокопчёной колбасой. С ними были девушки с разноцветными шевелюрами – кто с зелёной, кто с ярко-лиловой, – бойкие такие, весёлые, все в коротких юбочках и чулочках в сеточку. Видимо, это были нимфы лёгкого поведения. А с другой стороны – кто ещё пойдёт к пастухам на мальчишник по случаю свадьбы их приятеля? Маркизы с графинями точно не пойдут. Ну и ладненько. Значит, так и нужно. Тем более, что нимфы, несмотря на вольный наряд, были ничуть не потасканные, а вполне себе хорошенькие и свежие. Все, кроме Эвридики. Эвридика пела хорошо и трогательно, но была так безобразно одета и загримирована, что сомнений не оставалось – это безобразие тщательно продумано и явно что-то важное символизирует. Значит, так нужно. Ну и ладненько.

Орфей тоже пел хорошо и старательно, но, в отличие от Эвридики, выглядел вполне пристойно и даже привлекательно. А ещё там была Музыка – злобноватая тётка в чёрном балахоне, всё норовившая всучить Орфею лиру и заставить спеть что-нибудь серьёзное и величественное. Ну, гимн там какой-нибудь. А он, как на грех, напился по случаю своей помолвки и всё норовил спеть комические куплеты под гитару. Ну, радовался человек – что ж тут непонятного? Так эта чёрная тётка – знаете, что сделала? Она подсунула Эвридике ядовитую змею – да, да, представьте себе! И Эвридика, бедняжка, умерла. А эта так называемая Музыка потом с плохо скрываемым злорадством сообщила об этом Орфею. И Орфей, бедняжка, зарыдал и упал, как подкошенный, на подстилку для пикника, откуда пастухи успели убрать вино и колбасу и встали вокруг Орфея в немой печали. И музыка была так хороша и печальна – (не та жуткая чёрная тётка, конечно, а музыка Монтеверди), - и Орфей так горевал и корчился на траве, и пастухи так искренне ему сострадали, что я прямо расстроилась и зашмыгала носом. Правда, настроение моё чуть не сбила появившаяся на сцене бабка с авоськой на локте и с ядовито-жёлтыми туфлями Эвридики в руках. Очень смешная была бабка, и зачем она, собственно говоря, припёрлась с этими туфлями, я так и не поняла, но подумала, что, видимо, так нужно. Ну и ладненько.

Во втором действии дело пошло ещё хуже. Орфей попал в реанимацию и лежал на койке под капельницей. Вокруг него неспешно суетились санитары, возили туда-сюда каталки с трупами, а душа Орфея всё тосковала по Эвридике и мечтала вернуть её назад. И вот она, -душа, то есть, - пришла к сторожу в морге, которого по наивности приняла за Харона, и стала просить, чтобы он пропустил её в Аид. А сторож сперва не хотел её пускать, а потом растрогался и пропустил. Хороший такой сторож оказался – с гармошкой, в кирзовых сапогах и с очень красивым, сильным голосом. Пропустил и даже на бутылку не попросил. И вот Орфей попал в Аид. Вернее, в его преддверие. А там – кто бы вы думали? – всё та же чёрная тётка в балахоне. И опять суёт ему лиру. Теперь, говорит, дружочек, не отвертишься – пой. И горе тебе, если споёшь плохо! И Орфей запел. Очень хорошо запел, правда, честное слово. Так хорошо, что врата Аида взяли и перед ним распахнулись.

И разом кончился весь балаган.

И диким, ледяным, смертным ужасом пахнуло из темноты. И невидимый хор, скрытый этой страшной темнотой и не менее страшными свечными огнями, пел так, что мурашки ползли по спине и заходилось сердце. И отчаяние Орфея было таким безнадежным, а надежда - такой отчаянной, что приходилось сжимать изо всех сил зубы, чтобы не всхлипывать в такт музыке. Боже, какая музыка! Она смела разом всё подчистую: и режиссерские удачи и неудачи, и исполнительские достижения и промахи. Смела всё к чертям, оставив только то, ради чего, собственно, и была написана. И, повинуясь ей, Эвридика вышла, спотыкаясь, на длинный, неровный мост между этим светом и тем, и пошла оттуда – сюда, как слепая, неверным оскальзывающимся шагом. А Орфей, стоящий к ней спиной, к этому моменту уже так поверил в могущество своего искусства, что возгордился и забыл, что боги просто пожалели его и оказали ему милость. И, вообразив, что теперь он сильнее всех богов и всё ему нипочём – нарушил запрет и обернулся.

«Но что мне зримая Вселенна? И что перед Тобою – я?»

Всё-таки обернулся.

Чёрт! Я так надеялась, что не обернётся. А он обернулся.

И всё рухнуло. Бедная, зыбкая, хрупкая тень Эвридики с грубо намалёванным на капюшоне черепом вздрогнула и остановилась посреди моста. А потом повернулась и той же неверной походкой пошла обратно в ледяную тьму, кое-где расцвеченную холодными свечными огнями. И бедный царь-и-раб-и-червь-и-бог вновь упал на колени, как подкошенный, и его дивное, божественное, бессильное искусство зарыдало и застонало вместе с ним, заполняя всё пространство вокруг. И столько было в этом правды – самой настоящей, аристотелевой трагической правды, что разом забылось всё и остались только они, те самые сострадание и страх, о которых пишут в учебниках. Не отвлечённые, не абстрактные, а до дрожи, до острой, очистительной боли в душе конкретные и настоящие. Перед чем или перед Кем – ох, не будем об этом, ладно? А то, право же – ну, очень страшно.

Ёлки. Второй раз за эту неделю ухожу из театра в слезах. Это точно старость, без дураков.

Борис Андреев и Пётр Алейников – как Сальери и Моцарт у Формана. Разумеется, без всех этих псевдофрейдистских тонкостей с подсознательной (или надсознательной?) завистью-любовью, заставляющей бескрылого трудягу следить за успехами легкомысленного гения, заедая горечь зависти сладкими пирожными под названием «соски Венеры». Кстати, раз уж речь зашла о Формане, то фильм «Амадей» я не люблю не столько даже за то, что к исторической правде он не имеет даже отдалённого отношения, а за то, что там, как говорил небезызвестный Полотёр, нету и правды характеров тоже. И для меня, хоть ты тресни, не выглядят мало-мальски убедительными ни гений с лицом туповатого подростка, в растрёпанном парике и с бутылкой вина на фоне неживописного бардака в квартире, ни тонкогубый завистник в аккуратном парике, с неизменно сладкой, как «соски Венеры», улыбкой и нехорошим огнём в тёмных вытаращенных глазах. Не потому, что актёры играют плохо и неубедительно – они как раз-таки играют хорошо. Но ни гения, ни трудяги в фильме нет – я не вижу ни гениальности одного, ни отчаянной старательности другого. И то, и другое обозначено, но никак не раскрыто. Самое главное как-то потерялось в мучительных хитросплетениях их высоких отношений. Ну, по крайней мере, в моём восприятии.