Дневник библиотекаря Хильдегарт

— Да я пошел бы с ним хоть на край света! Я бы последний шиллинг с ним разделил. Я бы его ни за что не бросил. Никто про меня не скажет, что я когда-нибудь подвел друга.

— Ну, хватит, - сказал Донован, взводя курк. - Будут какие поручения?

— Нет.

— Хочешь помолиться?

В ответ на это Хокинс хладнокровно отпустил такую брань, что я даже вздрогнул. Потом он повернулся к Ноблу

— Послушай, Нобл, мы же с тобой друзья. Раз ты не можешь перейти на нашу сторону, я перейду на твою. Дай мне винтовку, и я буду драться на вашей стороне. В ваши убеждения я не верю, но они ничуть не хуже наших. Ты веришь, что я не прикидываюсь?

Нобл поглядел было на него, но тут Донован снова взял слово, и Нобл опять повесил голову, так ничего и не сказав.

— Последний раз спрашиваю, будут у тебя поручения? - злобно сказал Донован.

— Закройся, Донован. Ты меня все равно не поймешь. Но эти ребята меня понимают. Они не такие, чтобы подружиться с человеком, а потом поставить его к стенке.

Никто, кроме меня не видел, как Донован поднял револьвер к затылку Хокинса. Я зажмурился и попытался молиться. Когда бахнуло, я раскрыл глаза и увидел, как у Хокинса подломились колени, и он медленно и неслышно, как засыпающий ребенок, вытянулся во весь рост к ногам Нобла, и свет фонаря заблестел на его деревенских сапогах.

Белчер достал платок и начал прилаживать его себе на глаза. Видя, что платок маловат, он попросил меня одолжить ему мой. Я дал ему платок, он связал их вместе, потом ногой указал на Хокинса:

— Он еще живой, - сказал он. - Надо бы ему добавить.

И действительно, левое колено у Хокинса поползло вврех.

— Добейте его, -попросил Белчер. - Бедняга, кто знает, где он теперь.

Я опустился на колено и выстрелил. Я уже вроде плохо соображал, что делаю. Услышав выстрел, Белчер, все еще возившийся с платками, вдруг тихо засмеялся. Никогда прежде я не слышал его смеха, и тут у меня мороз прошел по коже.

— Бедняга, - негромко повторил он. - Вчера он так переживал насчет загробной жизни. Странное это дело, братки, странное. Я уж не первый раз об этом думаю. Вот он и на том свете, а еще вчера все это было ему тайной.

Донован помог ему завязать глаза.

— Спасибо, браток, - сказал Белчер.

Донован спросил, будут ли поручения.

— Нет, браток, - сказал он. - Нет. Если захотите написать матери Хокинса, возьмите у него в кармане ее письмо. А моя жена бросила меня еще восемь лет назад. Удрала с другим, и ребенка забрала. Вы, верно, заметили, что я люблю домашний уют, но после такого дела я уж не собрался начать все сызнова.

Трудно поверить, но за эти несколько минут Белчер сказал больше, чем за все недели, что мы прожили вместе. Сквозь повязку он нас не видел, и, стоя вокруг него, мы чувствовали себя идиотами. Донован посмотрел на Нобла, но тот покачал головой. Тогда Донован поднял револьвер, но в этот момент Белчер снова усмехнулся.

— Простите, братки, - сказал он. - Заболтался я что-то, мелю всякую чушь. На меня будто нашло. Но я думаю, вы не рассердитесь.

— Помолиться не хочешь? - спросил Донован.

— Нет, браток, - сказал он. - Боюсь, это уже не поможет. Я готов, да и вы сами

торопитесь скорее все закончить.

— Ты понимаешь, что мы только исполняем свой долг? - сказал Донован.

Белчер стоял, задрав голову к небу, как слепой, и фонарь освещал ему только подбородок и кончик носа.

— Бог его знает, что такое долг, - сказал он. - Я думаю, что вы хорошие ребята, если ты это имеешь в виду. Словом, я на вас не в обиде.

Нобл, точно не в силах больше это выносить, пригрозил Доновану кулаком, и в ту же секунду Донован снова вскинул револьвер и выстрелил. Верзила упал, будто мешок с мукой; на сей раз второго выстрела не потребовалось.

Не помню, как мы их хоронили; помню только, что это было хуже всего, потому что пришлось нести их к могиле. Было ужасно тоскливо, кругом стояла кромешная тьма, лишь фонарь освещал нас, и повсюду орали и визжали птицы, встревоженные выстрелами. Нобл пошарил у Хокинса по карманам и нашел письмо от матери, а потом сложил ему руки. И Белчеру тоже. Засыпав могилу, мы отделились от Донована и Фини и сами отнесли лопату в сарай. По дороге молчали. В кухне было темно и холодно, и старуха сидела у плиты, перебирала четки и бормотала. Мы прошли мимо нее в комнату. Нобл зажег спичку, чтобы засветить лампу. Старуха тихо поднялась, вошла и остановилась в дверях. От ее сварливости не осталось и следа.

— Что вы с ними сделали? - спросила она шепотом, и Нобл так вздрогнул, что спичка погасла в его руке.

— Чего тебе? - спросил он, не оборачиваясь.

— Я слышала, - сказала она.

— Что ты слышала?

— Как вы ставили лопату в сарай. Думаешь, я глухая?

Нобл снова чиркнул спичкой, и на этот раз лампа засветилась.

— Вот, значит, что вы с ними сделали, - сказала она.

И клянусь, прямо тут же, в дверях, она встала на колени и начала молиться. Глядя на нее, Нобл тоже опустился на колени возле камина. Я пробрался мимо нее в дверь и вышел. Я стоял, глядя на звезды и слушая, как успокаиваются на болоте птицы. В такие минуты чувствуешь себя так странно, что невозможно описать. Нобл говорит, что ему все казалось в десять раз крупнее, и будто во всем мире не осталось ничего, кроме этой ямы на болоте с остывающими телами наших англичан. А мне чудилось, что болото с англичанами где-то за миллион миль вдали, и даже Нобл, и старуха, бормотавшие у меня за спиной, и птицы, и эти поганые звезды - все это где-то очень далеко, а сам я как будто маленький, и такой несчастный, и одинокий, как ребенок, заблудившийся в метель. И с того дня я все не свете воспринимал уже не так, как прежде.

В вагоне электрички сидят двое; один дремлет, второй разгадывает кроссворд. Некоторое время оба молчат, погружённые каждый в своё занятие; затем второй толкает в бок первого и спрашивает:

— Слушай! Знаменитый враль, сочинитель небылиц. Одиннадцать букв. Нет, погоди. Десять.

Второй (моментально, не открывая глаз и не выходя из дремоты):

—РАДЗИНСКИЙ!

Я ехала на работу в одном автобусе с изумительным стариком. Он весь, с головы до ног, светился дикой, застенчивой первозданностью каких-то невероятно отдалённых, нетронутых степей или даже пустынь. Без сомнения, он только-только прибыл в Москву на приземистой и горячей степной лошадке, пересел с неё в автобус и восторженно озирал открывающийся ему мир длинными калмыцкими глазами, блестящими от радости и страха. На нём был немыслимый рваный треух фасона «помнишь, Ганс, как мы отступали?», тёплый, не по сезону, зипун, из которого кое-где торчали нитки и странноватые клочья, и жёлтые сапоги, покрытые узорными трещинами, как высохшее дно ручья. Он жался по углам, трогал одним пальцем поручни и стёкла, уважительно качая при этом головой, и напевал под нос что-то томительно-восточное. Выйдя из автобуса, он вертел головой, шарахался от встречного транспорта, как пугливый сайгак, подолгу изучал каждый рекламный щит, хмурясь и цокая языком, виновато улыбался каждому прохожему и долго мялся на переходе, прежде чем решился наступить на «зебру» - боязливо жмурясь при этом, словно пробуя босой ногой воду. К величайшему моему удивлению, он зашёл вместе со мной в библиотеку. А зайдя, снял свой тулуп и ушанку и направился в Информационный отдел посольства Японии. Там его встретили с величайшим почётом и подобострастием, и кланялись ему, и говорили что-то по-японски, и он говорил с ними по-японски, и вообще был совершеннейшим японцем и по виду, и по осанке, но вот тот момент, когда он так стремительно и бесшумно превратился в японца, мне так и не удалось уловить.