Дневник библиотекаря Хильдегарт

Переходить улицу, даже на зелёный светофор, так же неприятно, как входить в клетку с укрощёнными тиграми.

Вроде бы, никто не нападает – все стоят перед тобой, отрывисто дыша, фыркая и нехорошо глядя в упор жёлтыми горящими глазами, и бока вздымаются, но совсем чуть-чуть, еле заметно, и рычание клокочет где-то в утробе, но негромко и почти умиротворённо, и напряжение в корпусе, и барское презрение на мордах … но кто там знает, что у них в головах и в какую минуту у них вдруг резко изменится настроение.

Во всяком случае, от светофора, дрессировщика и регулировщика это точно не зависит.

Я с детства люблю заглядывать в чужие окна.

Для всех своих недостойных поступков человек всегда находит оправдание. Вот и мы с Собакой, бродя с горящими, как люстры в чужих окнах, глазами по вечерним улицам, говорим друг другу, что не делаем ничего плохого. Люди, которые не хотят, чтобы к ним в окна заглядывали всякие праздношатающиеся зеваки, покупают плотные шторы цвета тюремной стены и наглухо заслоняются ими от постороннего любопытства. А если шторы в квартире не задёрнуты – значит, хозяевам наплевать. Утешая себя этим сомнительным аргументом, мы с Собакой выбираем какой-нибудь дом постарше и поосновательнее, в котором окна особенно жолты, и начинаем фланировать вдоль него. Собака меньше меня ростом и не так хорошо умеет маскировать свои чувства. Поэтому она иногда поднимается на задние лапы и, открыв рот и вытянувшись в струнку, с молчаливым, жадным уважением разглядывает чью-нибудь кухню. Я делаю вид, что возмущаюсь её бесцеремонностью. Она делает вид, что ей стыдно и неудобно. Кухня делает вид, что ей тоже стыдно и неудобно за гору посуды в раковине и трещину вдоль стены, но в глубине души она бывает польщена чужим вниманием. Она знает, что наше любопытство лишено зависти и злорадства. Мы не сплетники. Мы созерцатели.

На днях я заглянула в одно из таких жолтых окон, привлечённая неваляшкой на подоконнике. В раннем детстве у меня была такая же мордастая неваляшка, которая нагло пользовалась моей горячей привязанностью к ней – совершенно, кстати говоря, незаслуженной. Я думала, что в такие игрушки нынешние дети уже не играют. Ан, нет же – вон, стоит, новенькая, блестящая, и таращит знакомые круглые глаза из-за прозрачной тюлевой шторы. Я подошла поближе, вгляделась и обомлела.

Потому что за шторой была наша комната. Та, в которой мы много лет назад жили. Комната в коммуналке на улице Валовой. На потолке была та же лепнина – гирлянды из белых лилий и продолговатых сарделек, - а под потолком висела наша люстра – оранжевые горшочки с крышечками, похожие на растолстевшие и зажившиеся уличные фонари. И обои были наши – с ровными, когда-то приводившими меня в ярость своей бессмысленной чёткостью ромбиками и квадратиками. И картина на стене – скверная, но трогательная копия поленовского «Московского дворика». И дивная кафельная печь, доставшаяся нам от неведомых дореволюционных хозяев. И совсем уж древний, татаро-монгольский коврик немыслимой потёртости и красоты, криво висящий над кроватью – над моей кроватью. И клетка с вечно враждующей супружеской пары хомяков, скандалистов и вымогателей. И стол, уставленный чашками в мелкую серебристо-синюю клетку… пять чашек вмсето шести, шестую я разбила на новый год, когда мы с сестрой вручную отжали сок из четырёх килограммов превосходных марокканских мандарин…

Я смотрела в это окно и понимала, что всё это невозможно, неправдоподобно и возмутительно. Какого чёрта наша комната, которой давным-давно нет на свете, переместилась сюда, на совершенно другую улицу, в другой дом и, вероятно, в другую квартиру? И если она подбирается ко мне поближе, то с какой целью? И если сейчас там кто-то живёт, а там непременно кто-то живёт, то… страшно даже подумать…

Из соседней комнаты выбежал вприпрыжку ребёнок лет шести. Я вздрогнула, и Собака моя вздрогнула, и у нас обеих сами собой заострились уши и задёргались хвосты, но…. Слава Богу, это была не я. Это был мальчик. Тощий, рыжеволосый, с красиво оттопыренными ушами и в майке с Мики-Маусом. Я никогда его раньше не видела.

Прогуливаясь изо дня в день по свежей декабрьской траве, всё больше укрепляешься в вере, что так оно и надо. И снег не выпадет вовсе, да и нет его больше в природе как явления, и всё, что нам от него осталось – это прошлогодние рождественские открытки с увесистыми рогатыми снежинками и жалостные песни про замёрзших в заснеженной степи ямщиков.

Помнится, в 800 году в только что народившейся на свет Европе тоже выдалась бесснежная зима. Та зима хорошо запомнилась Эйнхарду, капеллану и биографу Карла Великого. Сам Эйнхард был человек большой учёности, но при этом простой и добрый, и при дворе Карла все его любили, в особенности же - одна из дочерей Карла, по имени Эмма. Долгое время она боялась открыть ему свои чувства, опасаясь отцовского гнева, однако, пришёл день, когда она уже не могла более таиться и тайно отправила посыльного, чтобы тот пригласил Эйнхарда в её покои. Неизвестно, был ли рад Эйнхард такому приглашению или просто не осмелился перечить императорской дочке, но в назначенный вечер он пришёл-таки к Эмме и оставался у неё до утра. На рассвете Эмма разбудила его, чтобы он, пока все спят, тихонько ушёл к себе и не делал ей компрометации. Но когда она открыла перед ним двери, ветер бросил ей в лицо пригоршню снежных хлопьев, и кругом было белым-бело. Снег, о котором все и думать забыли, взял и выпал – как нарочно, именно в эту ночь. И никак невозможно было Эйнхарду уйти от Эммы, не оставив на снегу следов и не выдав тем самым своё ночное присутствие в её девичьих покоях. Но Эмма, поразмыслив лишь с минуту, приказала Эйнхарду вспрыгнуть ей на спину, схватиться за её плечи и поджать ноги. И Эйнхард сделал, как она велела, и Эмма донесла своего возлюбленного до часовни без всяких усилий, ибо он был мал ростом и отличался хрупким телосложением, она же силой и статью пошла в своего грозного батюшку. И на снегу остались лишь её следы, так что всякий, кто увидел бы их, мог подумать только то, что она ходила с утра в капеллу помолиться.

В тот же день, после полудня, Карл Великий потребовал к себе капеллана. И Эйнхард пришёл на зов, чувствуя в душе некоторую тревогу; однако, Карл встретил его ласково и заговорил с ним о том, что вот он уже много лет служит при дворе верой и правдой, а ни разу не попросил себе награды. «Государь, - сказал ему Эйнхард, - клянусь тебе, мне не нужно никаких наград – мне довольно одной твоей дружбы и милости. Вот разве что.. подари мне коня, ибо мой уже стар и не может меня носить». «Отлично! – воскликнул Карл. – Жалую тебе ту кобылку, на которой ты проскакал нынче утром мимо моих окон. Да-да – ту самую, на которой ты перед этим скакал всю ночь, думая, что мне о том ничего не известно». Тут Эйнхард, конечно, устыдился и испугался, и пал к ногам императора, моля о прощении. И Карл не только простил его, но и в самом деле отдал за него свою дочь, ибо он был щедр и великодушен к тем, кто этого по-настоящему заслуживал.