Эдвард Радзинский - Иосиф Сталин. Начало

— Не надо, я сам.

Опустили на ноги. Тогда он повернулся, посмотрел на меня… плюнул мне в лицо и сел в машину. Что я мог сделать? Убить? Нельзя! Бить? Тоже! Ничего нельзя — только утереться. Я утерся.

Мы поехали на вокзал.

Вокзал и площадь перед ним были оцеплены милицией. Но народу перед оцеплением скопилось немного, только отъезжающие. Сторонники Льва поверили в дату, сообщенную Льву Бухарчиком.

В вокзал никого не пускали. Поезда были отменены. Один спецпоезд, ждавший Троцкого, стоял у перрона.

На перроне Великий Лев решил все повторить. Попытался упасть на землю — не дали. Опять понесли на руках — к поезду. Сзади шел сын и уже как-то уныло кричал:

— Товарищи! Смотрите! Гонят Троцкого! Гонят из родной страны! Отца великой Революции!

Но перрон был пуст, лишь несколько рабочих трудились на путях. Это были наши сотрудники, одетые рабочими-путейцами. Бедный сын Троцкого все надрывался, все орал им. Наконец один крикнул в ответ положенное:

— Иудушка Троцкий! Туда тебе и дорога!

Мы внесли Отца Октября в вагон. Состав тронулся.

Я только потом понял: в этот день она окончательно закончилась, горькая наша Революция. Я присутствовал при ее начале и теперь, благодаря Кобе, оказался при ее конце.

Сын Льва был прав: Термидор победил.

Его, кстати, Коба тоже расстреляет.

Весь 1929 год страна готовилась к декабрю — дню его пятидесятилетия.

Я работал тогда в Берлине. Читал советские газеты — бесконечные статьи о любимом Вожде. Заводы и фабрики включились в небывалое соревнование в честь наступавшего великого юбилея Вождя и рапортовали о невиданных успехах…

Кажется, в тот год его жена Надя приехала лечиться в Германию. У нее было что-то серьезное с желудком, и она отправилась на воды в Карлсбад.

Коба помнил слова Ильича: «Врачи-товарищи — ослы, надо лечиться у немцев».

По дороге в Карлсбад Надя остановилась в нашем торговом представительстве. В это же время приехала и моя жена, ей разрешили навестить меня (о жене я расскажу подробнее позже). Было решено, что я приду ночью в торгпредство встретиться с нею. Это не было опасно, мы тогда чувствовали себя по-прежнему вольготно в Берлине, где правили социал-демократы…

Торгпредство занимало виллу. Я появился после полуночи. Помню, была удивительно теплая ночь. В саду в свете фонаря увидел Надю и свою жену. Я стоял в тени огромного каштана, росшего у самого дома. Дерево загораживало меня от них… Я услышал поток жалоб обычно молчаливой, скрытной Нади. И такое одиночество было в этой ее откровенности с малознакомым человеком (хотя жена грузина и грузинка-жена — уже не чужие люди, тем более если мужья так похожи).

— Он и раньше был очень тяжелый человек. Мог обидеться и молчать четыре дня кряду, не объясняя почему. Однажды не разговаривал со мной неделю… Не догадаетесь, из-за чего… Я называла его на «вы». Он решил, что этим «вы» я подчеркиваю нашу разницу в возрасте. Очень тяжелый человек, — повторила она. — Сейчас стал попросту невозможен. Совсем не терпит возражений. Он так дружил с Бухарчиком. Теперь его ненавидит. Не разрешает мне с ним общаться, потому что тот посмел выступить против коллективизации. А ведь в стране голод… вы здесь ничего этого не знаете… От коллективизации погибли миллионы… Но он упрямо гнет свое… И всех, у кого другое мнение, готов теперь убить! — (Теперь? Да так было всегда!) — Бухарчик говорит ему: «При всех разногласиях мы с тобой старые друзья…» Он ему: «Ты про дружбу забудь. Мы тут не семейная артель — мы партия. Будешь бороться с линией партии — зашибем!» И такая ярость, бешенство… Николай Иванович часто бывает у нас, дети его обожают. Он привозил им ежей, однажды привез лисичку, всегда играл с ними… Недавно приехал к нам на дачу вечером, прогуливался со мной. В это время появился мой. Подкрался и, вынырнув из темноты, глядя в глаза Николая Ивановича, произнес одно слово: «Убью!»

— Приревновал? — спросила с завистью моя простодушная жена.

— Да что вы! Это нормальные мужья ревнуют к мужчинам, а мой — к идеям. Николай Иванович, конечно, принял «убью» за шутку. Наивный человек! Я-то знаю, это не шутка…

Я тоже отлично это знал. Помнил со времен кутаисской тюрьмы ярость и ненависть барса Революции к инакомыслящим!

Надя продолжала жаловаться:

— После этого опять не разговаривал со мной неделю, дескать, зачем я слушала разговоры Бухарина. Меня он называет «бабой». Он всех нас так называет… Если ты не работаешь, то уже «баба». Он не уважает женщину, которая трудится дома. Я решилась, поступила учиться на старости лет в Промышленную академию. Само по себе учение нетрудно. Трудно увязывать с учебой обязанности по дому… Простите, вам, наверное, неинтересны мои жалобы?

— Ну что вы! Я ведь сама вам столько нажаловалась!

(Жаль, что я не застал! Значит, Надина откровенность — ответная.)

Надя продолжала:

— У меня двое детей. Еще с нами живет пасынок, его сын от первого брака. Диковатый юноша, не очень способный. Иосиф не любит его за это и не стесняется говорить об этом в лицо парню. Тот, бедный, даже пытался себя убить. Но… рука задрожала от страха, он только ранил себя. Мой, узнав, лишь посмеялся. Сказал несчастному: «Ничего ты не умеешь, даже нормально покончить с собой. Есть у тебя один гонор грузинский. Если у грузина два барана, он себя уже князем зовет! И зачем тебя сюда привезли! Впрочем, это по-нашему. Стоит появиться одному грузину, как другие тут как тут. Как обезьяны — одна хвост свесит, другая уже по нему вверх карабкается». И все это он сообщал сыну, сидевшему перед ним в бинтах…

Надя рассказывала нежным, тихим, каким-то покорным голосом. Но я-то знал ее бешеную цыганскую кровь. Я помнил, как однажды в ярости она швырнула в Кобу раскаленную сковороду.

— Вы хотите от него уйти? — спросила жена.

Надя помолчала, потом сказала:

— И он хочет уйти тоже, оба мы хотим… Но не выходит! Когда мы вместе, ссоримся, я готова порой его убить, и он — тоже. Друг с другом мучаемся, но друг без друга… страдаем!

Потом, когда Надя уезжала, жена передала мне ее весьма необычную просьбу — купить ей… револьвер! Я испугался, даже встретился с Надей, пренебрегая обязательными правилами разведчика. Спросил:

— Зачем это вам?

Она посмотрела больными глазами:

— Знаете, когда жизнь становится невыносима, партиец обязан… К тому же мне предстоит операция, и, видно, очень серьезная, во всяком случае, мне прямо не говорят, в чем дело… Лгут, дурят мне голову…

Конечно, я отказался. Тогда она попросила Павлушу, старшего брата.

В это время он постоянно приезжал в Берлин — наблюдать за качеством поставляемого немцами авиационного оборудования. У нас тогда было большое военное сотрудничество с немцами. Германия по Версальскому договору лишилась права иметь армию, военную авиацию и подводные лодки. Нас в мире тоже мало кто признавал. Так что мы, две страны — два изгоя, вовсю сотрудничали друг с другом. Пользуясь нашим сотрудничеством, Германия тихонечко перевооружалась, мы тоже. Немецкие летчики обучались на наших самолетах в Твери. За это немецкие ученые поставляли последние разработки нашим военным, а немецкие летчики в Твери — детей доверчивым тверским девицам.