Муслим Магомаев - Живут во мне воспоминания

Я предупредил Эльдара о своем скромном актерском опыте. Он сказал, что видел мою игру в оперных партиях, запечатленных в музыкальных фильмах. Да и на оперной сцене видел не раз. Но одно дело петь и играть на оперной сцене, когда ты идешь за музыкой, привязывая свои действия, жесты к вокалу, и совсем другое — вести драматический диалог. Но Эльдар наговорил комплиментов и предложил попробовать: «Вот текст сценария, давай поведем диалог». Сели мы друг против друга. Пошли реплики, монологи — вижу, получается… Б общем, я согласился.

Снимали мы и у нас в Азербайджане, и в Самарканде… И вот съемки закончены. Двухсерийный художественный фильм получился на любителя, не массовый. Хотя все там красиво, изысканно, я бы сказал, орнаментально красиво, истинно по-восточному. Поэзия, философия, плавность мыслей и, соответственно, действия, размышления о жизни, о любви, о смерти…

Правда, с озвучиванием получилось не очень складно. Эльдар решил пощадить меня. Кто знает, тот поймет, как это непросто делать без достаточного навыка: живая, пластичная речь должна точно лечь на отснятые кадры. Это как поэзия на готовую музыку, такое не каждый потянет.

Я высказал Эльдару пожелание — так как фильм исторический, а содержание серьезное, то лучше пригласить на озвучивание Низами Иннокентия Смоктуновского. Этот удивительный актер так владел интонацией, так чувствовал текст, что самые обычные слова в его устах становились значительными, приобретали какой-то глубинный смысл. Что уж говорить о философских размышлениях Низами. Но или времени у Эльдара Кулиева не хватило, или Смоктуновский не смог, только договорился режиссер с Вячеславом Тихоновым. Актер он прекрасный, что и говорить! Но вот голос его не совпадал с обликом азербайджанского поэта-классика. Бывает такое. Голос — это тоже целый мир со своими ассоциациями. Шейх Низами и Штирлиц-Тихонов не хотели совпадать.

На просмотре фильма в Баку был и Гейдар Алиевич Алиев. Ему понравилось, но он отметил два недостатка, которых можно было бы избежать. Во-первых, он тоже почувствовал вялость действия: надо было обострить сюжет, придумать что-нибудь поживее. А во-вторых, заметил он, лучше бы сам Муслим озвучил, голос должен совпадать с внешним обликом. «По-моему, — улыбнулся Гейдар Алиевич, — твой голос вполне подходит к твоей внешности».

Таков был мой единственный опыт на большом экране, где я впервые сыграл, да еще такую роль — нашего великого соотечественника. Надеюсь, хотя бы в этом качестве остаться в истории отечественного кино. Тешу себя надеждой, что шейх и вправду был похож на меня. Разумеется, с бородою и в чалме. Пусть думают, что похож, что таким он и был. Потому что, наверное, вряд ли еще кому-нибудь в ближайшее время придется играть в кино эту роль.

Мои музыкальные контакты с кино тоже не всегда были результативными, если не считать фильмов, целиком посвященных мне: «До новых встреч, Муслим» и «Поет Муслим Магомаев».

Татьяна Лиознова пригласила меня записать песни к «Семнадцати мгновениям весны». Я записал, но, увы, мой голос не соединился с образом советского разведчика Штирлица-Тихонова. С песней «Мгновения» еще можно было покрутить и так и этак — спеть пожестче или более проникновенно. А с песней «Я прошу, хоть ненадолго»… Как великолепный Микаэл Таривердиев (царство ему небесное) ни изощрялся, ни варьировал, все-таки это интонационно, мелодически напоминало «Историю любви» Франсиса Лея. Это «Я прошу…» я так и спел — по-американски, по-фрэнксинатровски.

Потом мне дали послушать другую запись — Кобзона. Хотя Иосиф и клялся мне, что моего варианта исполнения он не знал, я угадывал в его версии некоторые мои интонационные нюансы и акценты, и динамику — где тише, где «нажать», где сгустить… Я почти уверен, что Лиознова «для пользы общего дела» давала ему меня послушать. Я вышел из студии и сказал Иосифу: «Ты так же не слушал мою запись, как Таривердиев не слышал "Love story"».

В книге мемуаров М. Таривердиева «Я просто живу» маэстро говорит, что я за эту историю с записями к знаменитому фильму-сериалу якобы обиделся на него. Нет, не обижался я на композитора. Меня пригласила Лиознова, а Микаэла я ни разу не встретил на записи в студии, не созванивался с ним в это время, не получал от автора ни письменных, ни устных пожеланий.

Татьяна Михайловна просто сказала: «Нет». (Эта маленькая женщина умела сказать с жесткой безапелляционностью.) И предложила переделать. Я отказался: я такой, какой есть, и подделываться под разведчика не могу, не хочу и не буду. Я никогда ни под кого не подстраиваюсь. Под Сыщика из «Бременских музыкантов», пожалуй, еще мог бы — все-таки там вольная игра. А тут… Серьезней не бывает. Лиознова была права, мой голос не подходил. А вот манера пения и характер голоса Иосифа Кобзона как нельзя лучше совпали с образом Штирлица. Я так и сказал Лиозновой, послушав запись Иосифа: «Не надо было, Татьяна Михайловна, приглашать меня. Вы же прекрасно знали и мою манеру, и мой голос. Он был каким угодно, но только не голосом русского разведчика». Она согласилась. Ведь смотрят же фильм. А он сделан прекрасно. Я сам его в который раз смотрю…

Если честно, обиделся я на режиссера. Потом, как это часто бывает со мной — по причине моей отходчивости и незлопамятства, — мы по-доброму объяснились с Татьяной Лиозновой. Она была у меня в гостях…

В связи с записью песен для фильмов мне пришлось иметь дело и с Иваном Александровичем Пырьевым. С «Мосфильма» поступило предложение записать знаменитую песню И. Дунаевского «Широка страна моя родная» — готовился фильм в память о композиторе. Песня, как я понимал, должна была венчать фильм, стать его апофеозом. У всех на слуху было традиционное исполнение этой песни полным красивым голосом. У всех советских людей это уже как бы отложилось в сознании. Спел я ее так, как и задумывал Дунаевский, — гимнический размах, хор, оркестр… Все получилось вроде бы как нельзя лучше. Эта запись до сих пор хранится у меня.

И вот раздался звонок с «Мосфильма» — Пырьев просил встретиться в студии, в Доме звукозаписи на улице Качалова (нынешняя Малая Никитская). Слушаем запись вместе с ним. Вижу — режиссер чем-то недоволен, лицо отчужденное. Спрашиваю:

— Что-нибудь не так? Трактовка точно по Дунаевскому, буквально по его партитуре.

— А мне надо, чтобы вы спели песню без патетики, мягко. — И Иван Александрович напел, «наговорил» этаким проникновенным шепотом, интимно: «Широка страна моя родная…» Как бы не всей стране, державе, а близкой подружке. — Это должен быть не плакат, а воспоминание. Вы меня понимаете?

— Понимаю. Но тогда все надо менять. Зачем же здесь оркестр, зачем хор? Вы же предложили мне традиционную аранжировку. Да и тесситура здесь будь здоров — такие верхушки! А как это напеть субтоном певцу с оперным голосом? Субтоном высокие ноты не возьмешь, подавишься. Такую размашистую песню — и петь интимно оперному певцу? Извините, но то, что вы мне предлагаете, может сделать Владимир Трошин, у которого мягкий, бархатный, ласкающий ухо голос.