Наталья Баранская - Странствие бездомных

Вероятно, если бы мама была со мной, она помогла бы мне приглядеться и увидеть знак поворота. Предостеречь от неразумных поступков, вовремя остановить.

Весной 1928-го мы с Федором поженились. «Бракосочетание» в ЗАГСе было еще проще, чем «венчание вокруг ракитова куста», как высмеивали некогда гражданские браки. Посидели в коридоре под плакатами с изображением венерических язв и сыпей, стараясь их не замечать, дождались своей очереди, общей для всех «гражданских состояний», получили по штампу в паспорта. На обратном пути я купила несколько букетиков анютиных глазок и поставила их дома в глиняную миску. Это было единственное, что отличило этот день от обычных будней. Федор о цветах и не вспомнил. О чем думал он? Вероятно, «восторги чувствуя заране», как пушкинский Руслан, не думал ни о чем. Для меня «восторги» обернулись тяжким разочарованием. Все мои представления о любви — красивой, горячей, трепетной — рухнули в одночасье. И посреди этих развалин стояла я — жалкая и униженная. Все эти чувства я должна была скрывать ото всех, и от Федора — тоже. Он ведь меня любил. Не он виноват, что я с овечьей покорностью принесла себя в жертву.

Кто меня заставил? До сих пор не могу понять — кто или что? Всполошилась — убежать, спастись? Куда? Как? Хорошо, хоть не живем вместе — негде. У меня с сестрой комната пополам, у него — каморка.

Самое смешное, что штамп в паспорте ни к чему не обязывал. Его можно было хоть через три дня сменить на другой — о разводе. Для этого тогда достаточно было простого заявления одного из супругов.

Федор познакомил меня со своей старшей сестрой, милой и доброй. Она порадовалась, но не спросила, как собираемся жить. Муж ее — редактор популярной московской газеты. Новая родня. Вот тут я наконец и спросила про родителей. Произошло какое-то замешательство в разговоре, и на обратном пути Федор рассказал мне всё. Отец его, священник из большого приволжского села, репрессирован, он в лагере под Архангельском, мать и младшие — брат и сестра — пока у родных, их приютивших. Дом отняли, хозяйство разорено. Сам Федор приехал в Москву после ареста отца, сестра приютила, зять устроил на курсы электриков. Стал работать, вступил в комсомол. «Остальное ты знаешь». Я сердилась на него за скрытность, но никакой нарочитости в его молчании не видела. У меня мать тоже была сослана, он знал. Скорее даже, вся эта история располагала к нему. В моем чувстве к Федору было больше жалости, чем любви. Приходилось признаться, хотя бы себе самой, что любви вообще не было.

Увлечений у меня бывало немало, и они довольно быстро кончались. Вспыхивала я легко, чаще загораясь от чувства, которое вызывала. Меня занимала эта игра, но я не стремилась к сближению. «Не люблю, когда меня трогают», — говорила я, отстраняясь. Да, для замужества я еще не созрела.

Почему никто не захотел остановить меня? Не было мамы. Впрочем, она вряд ли стала бы запрещать. Но уж обязательно, вспомнив свой первый брак, спросила бы, готовы ли мы родить и воспитывать. Почему-то мы с Федей совсем не думали об этом. Были темными и непросвещенными, вполне соответствуя уровню всего общества. Отец мог бы меня остановить, но в ответ на мои слова о предстоящем он высказался неожиданно грубо. Я обиделась и замкнулась. Ольга Исааковна, Нинина мать, могла бы повлиять на меня, но, как сказала потом Нина, «мы считали, что это несерьезно».

Нет, серьезно, очень серьезно было всё это — по крепости узла связавшихся жизненных обстоятельств.

Подошло лето, каникулы. Я уехала к маме и затем вместе с ней в Кисловодск. О замужестве своем я ей сообщила, и эта новость, ее взволновавшая, заслонила все остальные. А может быть, о других событиях минувших месяцев я и не рассказала. Не помню.

Месяц в Кисловодске прошел весело. Мама лечилась ваннами, мы пили из источника нарзан, гуляли. Сложилось большое общество — приехали из Ленинграда Левины, а в самом Кисловодске жили постоянно Бронштейны, тоже большая семья, глава ее — врач. Мама общалась со старыми друзьями-приятелями, молодежь быстро сошлась, проводила время вместе. Гуляли или «толпой», чинно и медленно, что было скучновато, или молодой компанией по дальним маршрутам (гора Кабан, гора Кольцо). Помню, как переходила через речку Подкумок по камням и мама кричала мне: «Танцуй дальше!», когда я приостанавливалась. Мне было приятно, что мама мною любуется, но глядела на меня не одна только мама. Возникло ревнивое соперничество между Яшей Б. и Гришей Л. Теперь-то этот Гришка не бросал меня в одиночестве, как когда-то на улицах Питера, а ходил за мной как привязанный. Конечно, он победил Яшу по силе, по красоте, а также и по дерзости. Подхватывал меня на руки, когда встречался на пути ручей, и не сразу отпускал, раньше других успевал протянуть мне руку, когда перебирались через каменные завалы, и, как выражалась мама, «торчал перед глазами с утра до вечера». Я ощущала себя нимфой, купающейся в струях восхищения и обожания; куражу прибавляли еще чистильщики сапог, выбивающие дробь своими щетками и кричавшие мне вслед: «Ай, дэвушка, ай, пэрсик!»

Мама посмеивалась, спрашивая: «Ты еще не забыла, что вышла замуж?» Забыла! Совершенно забыла! Неужели надо помнить о всех своих глупостях и ошибках, когда мне так весело, так хорошо!

Наступила осень, каникулы кончились, начались занятия. Федор напомнил, что мы женаты. Теперь мне это было еще больше в тягость. Уйти бы сейчас, порвать непрочные нити, но я всё медлила, жалела его, а может, еще помнила о револьвере в комоде у сестры (хотя был ли он вообще?).

Встречи наши стали еще реже, могли быть только у него. Сестра Люда окончательно определилась — выходит замуж. Однако мать Абрама Моисеевича горой встала против брака с русской: «К нам в дом — никогда!» Он ушел, снимал комнату, но и тут возникли какие-то препятствия. И вот — временно, ненадолго, пожалуйста, потерпи уж — сестра просит разрешения пожить А. М. у нас. Я согласилась. Сначала в комнату въехал громадный буфет с фигурами и выкрутасами по фасаду (я прозвала его «Нотр-Дам-де-Пари») — основа будущего семейного очага (Абрам Моисеевич уже вступил в жилкооператив). Буфет отрезал треть комнаты, отгородив от меня супружеское ложе. Наше «сожительство» меня не угнетало: сестру я любила, Абрам Моисеевич был заботлив и ласков со мной. А когда я заболела — приступ аппендицита и операция, — он больше всех хлопотал вокруг меня и каждый день навещал в больнице.

Все эти обстоятельства жизни, казалось, отвлекают, отдаляют меня от семейного положения. Да и чем же оно закреплено — где семья, где дом? О доме нет ни разговоров, ни мыслей. Есть прикухонный чулан, железная койка, на которой временами ночует Л-н. Могу переночевать и я, если захочу. Но я не хочу. Бываю иногда вечером, ночевать иду домой. Мой дом там, в светлой части нашей с мамой комнаты, где еще ощущаю ее, и «Нотр-Дам» не вытесняет воспоминаний.